Читать интересную книгу История русской культуры. XIX век - Наталья Яковкина

Но основной порок гимназии 70–80-х годов коренился, видимо, не столько в преподавании латинского и греческого языков, преподавании не всегда удачном, иногда и просто бесполезном, а порой и достаточно хорошем, сколько в самом духе этой системы. Как писал об этом один учитель: «…я глубоко убежден, что корень зла отживающей ныне свой век школы заключался вовсе не в одних классических языках, а в целой системе, только по роковому недоразумению носившей имя классической».[345] В 1874 году правилами для гимназии и прогимназии устанавливалась мелкая и точная регламентация учебной жизни даже «каждого шага» гимназистов. Отличительными чертами этих воспитательных правил были охранительные тенденции и боязнь живой мысли. Основной заботой министерства просвещения в этом отношении был надзор за благонадежностью учащихся. Осуществление этого надзора проявлялось нередко в очень неблаговидных формах. Так, например, попечитель московского учебного округа князь Ширинский-Шахматов поручал директорам гимназий и учителям русского языка «следить как можно внимательнее за направлением учащихся в старших классах, стараясь знакомиться с ними через сочинения» и обращать внимание на неподобающий «склад ума и воззрений воспитанников, очевидно, обязанных таким направлением влияниям общественным или семейным».[346]

Постоянными исполнителями этой полицейской функции становились директора гимназий, и особенно классные наставники и инспекторы, которых старались замещать учителями древних языков, «как лицами более надежными и заинтересованными судьбой классической школы». «Инспектор — это как бы правая рука директора, — вспоминал учитель Белозерский, — своего рода „недремлющее око“ внутри гимназических стен, бдительно следящее не только за учениками гимназии, но и за их наставниками… Он должен все видеть, все слышать, обо всем знать». В учебное время инспектор наблюдал за внешним порядком в гимназии. В частности, проверял, вовремя ли учителя начинали уроки, «отмечая минуты их запоздания», обеспечена ли замена заболевшему преподавателю, нет ли нарушений формы одежды у гимназистов и т. п. «Вне стен учебного заведения инспектору принадлежит высший, так сказать, надзор за поведением учеников на улице и в местных общественных собраниях, а также и наблюдение за так называемыми „ученическими квартирами“ (квартирами, которые снимали иногородние ученики гимназии — Н. Я.)».[347] В помощь инспектору назначались так называемые надзиратели. На гимназию, в зависимости от количества учеников, полагалось от 3 до 5 надзирателей. Их обязанности сводились исключительно к наблюдению за тем, чтобы ученики не курили, не нарушали формы, не гуляли по улицам после указанного в особых правилах часа и, главное, — «не посещали портерных, ресторанов и тому подобных учреждений, куда им вход „строго запрещается“ и куда, кстати сказать, гимназисты все-таки проникают, переодеваясь в частное „партикулярное“ платье».[348] Надзирателями могли быть и чаще всего бывали люди, не имеющие не только педагогического, но и среднего образования; жалование они получали мизерное, поэтому шли на эту должность те, кто не мог найти себе более удачного применения. В большинстве своем полуграмотные, грубые с учениками и подобострастные по отношению к начальству, они вызывали неприязнь и презрение у гимназистов, их награждали смешными или унизительными прозвищами: «глист», «труба иерихонская» за громкий голос, «мухомор» и т. п.

Непрерывная слежка, вся воспитательная система казенной гимназии, построенная на совершенно ложном и антипедагогическом принципе «наказания» и «возмездия» за совершенный поступок, постоянно довлела над учениками, угнетала их психику, возбуждала вражду к учителям, особенно преподавателям древних языков, которые «подозрительным своим отношением и к ученикам, и к товарищам всегда возбуждали и разжигали в гимназии взаимную вражду».[349] Недовольство учеников нередко принимало бурный характер. Так, в одной рижской гимназии ученики выбили стекла в квартирах инспектора и директора, в Твери был устроен взрыв в кабинете учителя-классика и т. д. Люди старшего поколения, учившиеся в гимназии в 60-х годах, с глубоким возмущением наблюдали изменения, произошедшие в средней школе: «В наше время учителя гимназий еще не смотрели на своих учеников, как материал для выработки людей, слепо „верных Царю и Отечеству“, не думающих, не рассуждающих, не стремящихся к общему добру и не ищущих никаких идеалов. Все это пришло позднее, вслед за реформой графа Д. А. Толстого, которую напрасно зовут классицизмом, с которым толстовские гимназии не имели ничего общего, представляя собой единственно Российский „бараний рог“.[350]

Д. А. Толстой, деятельность которого вызывала сильное общественное недовольство, был смещен в период революционной ситуации 1879–1881 годов. Возглавившие после него министерство народного просвещения А. А. Сабуров и А. П. Николаи попытались несколько ослабить „классическую“ систему, но пребывание их на этом посту было слишком кратковременным для серьезных перемен. В 1882 году, когда революционное движение пошло на убыль, на пост министра просвещения был назначен И. Д. Делянов. Современники восприняли это назначение как восстановление министерства графа Толстого. И действительно, уже циркуляр от 20 ноября 1882 года определял ряд мер „для поддержания порядка и дисциплины“ в средних учебных заведениях. Однако главной тенденцией министерской политики стала подготовка сословной контрреформы средней школы, возвращение гимназии к положению дворянского учебного заведения. 11 июня 1887 года распоряжением министерства были закрыты приготовительные классы при гимназиях, что затрудняло поступление туда недостаточно подготовленных детей. А через неделю, 18 июня 1887 года, последовал печально известный циркуляр, получивший название указа о „кухаркиных детях“, в котором требовалось от попечителей учебных округов принять самые строгие и энергичные меры к очищению гимназий от лиц „низших сословий“, отклоняя прошения неимущих лиц о зачислении их детей в эти заведения — „при неуклонном соблюдении этого правила гимназии и прогимназии освободятся от поступления в них детей кучеров, лакеев, поваров, прачек, мелких лавочников и тому подобных людей, детей коих, за исключением разве одаренных необыкновенными способностями, вовсе не следует выводить из среды, к коей они принадлежат“.

Циркуляр этот был, по существу, нарушением гимназического устава, где в ст. 23 говорилось: „В гимназиях и прогимназиях обучаются дети всех состояний, без различия звания и вероисповедания“. Причем министр не мог отменить устав, утвержденный царем и являющийся законом.

Известный историк А. А. Кизеветтер так вспоминал о реакции широких кругов русской интеллигенции на этот документ: „Можно сказать без всякого преувеличения, — писал он, — что при появлении этого циркуляра (его тотчас прозвали циркуляром „о кухаркиных детях“) вся якобы немая как рыба Россия 80-х годов заголосила благим матом, выражая величайшее возмущение этим непринужденным провозглашением крепостнических тенденций министра. Во всех домах только и речи было, что о неслыханном циркуляре; все и каждый приняли его как самое грубое оскорбление, нанесенное не только людям низшего общественного положения, стремящимся доставить образование своим детям, но и как оскорбление, нанесенное всему обществу“.[351]

Реальные училища по проекту, внесенному Деляновым в Государственный совет в 1886 году, предполагалось преобразовать в учебные заведения 2-х ступеней, первая из которых представляла пятиклассную общеобразовательную школу, вторая — двух- или четырехгодичные специальные технические училища, дающие сведения „хотя и элементарные, но основательные и приложимые на практике“.[352] Предложенные меры должны были превратить реальные училища в ремесленные. Однако проект был отклонен Государственным советом, и реальные училища сохранили свою учебную программу.

„Деляновская“ гимназия сохранила многие из отрицательных качеств, присущих ее предшественнице середины и конца 70-х годов. По-прежнему изучение древних языков оставалось одним из основных предметов и отнимало очень много времени у учащихся. В прессе 80–90-х годов много писали о переутомлении гимназистов и развивающихся на этой основе болезнях — головных болях, малокровии, различных психических отклонениях. Один из авторов писал, вспоминая гимназические годы сына: „Я до сих пор не могу вспоминать, с каким нескрываемым отвращением он занимался древними языками, мешавшими ему работать по остальным предметам. Все время домашних занятий до глубокой ночи он ежедневно проводил за грамматикою древних языков, лишенный возможности посвящать сколько-нибудь времени на работу по другим предметам, более его интересовавшим, на чтение и занятия по литературе и новым языкам“.[353] При этом „бессознательное заучивание мертвых форм грамматики и синтаксиса отвлекало внимание не только от красот стиля классических писателей, но и от настоящего смысла текста“.[354]