По этой части Лев Толстой кое что вложил в своего Позднышева в “Крейцеровой сонате”. Позднышев тоже ревёт, воет, но боится вопросов – соседи по вагону его не спрашиваю о том, сколько он заплатил адвокату, который его защищал и почему Вы не на каторге за убийство жены.
Ненасытное самобичевание перед миром и перед самим собой не спасало и не освобождало от тяжести греха. От греха освободить может только Господь.
Самобичевание только усугубляет грех, так как обнажает, но не очищает.
Уход и конец Толстого не только не был понят, но был даже раскрашен разными разноцветными кричащими красками. Бунин довольно правдиво обрисовал картину этого ухода, но комментарий Бунина – “Совершенный, о монахи, не живёт в довольствии; совершенный, о монахи, есть святой высочайший Будда. Отверзите уши ваши – освобождение от смертного найдено” (как бы найден ключ от души Толстого). В этом “высочайшем Будде” не только не был ключ найден, но был именно заброшен.
В мире существует ложная вне христианская аскетика, в которой признаком твоего совершенства восхождения и прочего есть твоя неудовлетворённость, твои метания, твоё движение – словом, твоя не успокоенность. (До Христа в эти вещи ещё можно было играть, но после Христа в эти вещи играть стыдно, потому что Сам Господь указывает, что и бесы не находят покоя).
Вспомним притчу о выметенной горнице (Лк.11.24-26).
24Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и, не находя, говорит: возвращусь в дом мой, откуда вышел;
25и, придя, находит его выметенным и убранным;
26тогда идет и берет с собою семь других духов, злейших себя, и, войдя, живут там, - и бывает для человека того последнее хуже первого.
Бесы тоже неуспокоенные и пребывают в вечном движении. С другой стороны, Бунин не даром пишет “совершенный, о монахи”. Монашеское бесстрастие лучше всего идентифицировал позднее Софроний Сахаров – “это есть бесстрашный покой”.
Бесстрашный покой, который не только не реагирует на оскорбления и раздражения, или страхи от вне, но это есть скала веры, надежды и любви, на которой подвижник благочестия утверждается, тогда, конечно, любой бес обломает об него когти.
Толстой предъявляет свои претензии к вере и самое ненавистное для него – это обожествление Христа и молитва Ему, то, что он считает кощунством (Христианство без Христа).
Толстой, как сам и писал, признавал некоторые слова Иисуса Христа, но потому и поправляет их, что, конечно, эти все учители человечества Христос, Будда, Конфуций (они для него в одном ряду) жили давно и много чего наошибались и поэтому он и должен их поправлять.
Христианами стали называть себя члены Антиохийской Церкви и нельзя быть христианином в том же смысле, что и быть толстовцем, например.
Крах всей жизненной позиции Толстого привели к его бегству из Ясной Поляны. Уход из Ясной Поляны Льва Николаевича не был свободным и, тем более, царственным; не был прощанием; не был каким-то возвещением; не был оставлением, что ли, разрывом, разлукой – это было воровское удирание. В бреду в Астахове Толстой всё твердил – “Удрать, удрать”. Толстой удрал и поехал в никуда, так как в Оптину и Шамордино только заехал, а так он ехал в неизвестном направлении.
В “Бесах” у Достоевского в последней части Степан Трофимович ушел пешком искать Россию, но в тоже время спрашивал по-французски ……la Russi (а есть ли та Россия).
Здесь ещё хуже, так как тот хоть пошел с мечтой, а Лев Толстой бежит в никуда и даже без иллюзий. Это и было его страшное наказание и, притом, он был поражен огнём с неба, то есть внутренней логикой своих действий и последствий к которым эти действия неотвратимо привели.
В 1938 году, анализируя проблему Толстого, Иоанн Шаховской впервые задал себе вопрос – А куда бы он пошел? И сделал вывод, что в мире не было места для него[122].
Нам сейчас трудно представить где и как Толстой мог бы жить, если бы он оторвался от Ясной до осени 1910 года. За границей его бы сразу же бы облепили революционные элементы, враждебные России, но это не было бы радостно для Льва Николаевича, всё желавшего делать ради близости к народу.
Жить по близости от Ясной было не возможно. Жить приживальщиком у Оболенского?! Оболенский его родной внучатый племянник, сын его племянницы Елизаветы Валерьяновны Толстой (по мужу Оболенской), а любимая дочь Толстого Мария Львовна вышла замуж за двоюродного племянника за Николая Леонидовича Оболенского, но в 1906 году умерла.
Толстой очень хотел, чтобы Мария Львовна вышла замуж за Бирюкова – его вернейший ученик, но свадьба не состоялась.
Графиня Софья Владимировна Панина, владелица имения на Кавказе (под Гаграми), в дальнейшем – эмигрантка, после 2-й мировой войны уже в Америке с той же преданностью, как она до революции опекала Льва Толстого, обихаживала Антона Ивановича Деникина.
Жить Толстому приживальщиком у Оболенского или у графини Паниной еще мене возможно. Войти в какую-либо из существующих толстовских общин, Толстой никогда бы не захотел, ибо видел, как хозяйственную, так и моральную безысходность общинного толстовства в России и сам критиковал это увлечение, уважая лишь усилия таких людей, как Леонид Семёнов-Тяньшанский[123].
Леонид Семёнов-Тяньшанский из толстовства позднее перешел в исповедническое православие, как и князь Хилков и был убит в Рязанской губернии в 1918 году, накануне принятия сана священника.
В Шамордино Льва Толстого догнала Александра Львовна, то она в заговоре с Маковицким, пыталась Толстого подтолкнуть к духоборам, но для Толстого это было не возможно изнутри – Толстой, прежде всего, был человеком достаточно трезвым.
Лев Толстой мог стать директором издательства “Посредник”, окружив себя его деятелями, - это тоже не было его стилем. Директором издательства “Посредник” был Бирюков. Книжки, которые выпускало издательство так и назывались “посредственные книжки”.
Жить аскетически в пустыне Толстой не мог, ибо слишком был социален, и зависим от людей во многих отношениях.
Иоанн Шаховской пишет: “Перед Толстым вставало множество не преодолимых, не разрешимых вопросов на этом пути и нам кажется, что только подлинный монастырь мог подойти для жизни Толстого после его отрыва от жены, от дома, от всего уклада прошлой жизни”.
Но сам Иоанн Шаховской не жил в монастырях, так как был пострижен на Афоне по блату, по ходатайству его духовника епископа Вениамина Федченкова (в не давнем прошлом – епископ белой армии). Можно сказать, что на Афоне Иоанн Шаховской был только проездом и больше он уже никаких монастырей никогда не видал и, тем более, на себе не испытывал.
Монастырь начинается с послушания, а с гордым сердцем, и об этом свидетельствуют все святые, жить нельзя – недели не выдержишь. Амвросий Оптинский сравнивал монастырское послушание и монастырскую жизнь даже не с военной дисциплиной, а с крепостной зависимостью, но говорил, что монастырь ещё и похлеще будет. Крепостные могли хоть мысленно пороптать на своих господ, а у монашествующих это право (внутреннее) отнято.
Лев Толстой на своём последнем жизненном пробеге очутился в Оптиной и в Шамордино, то как он говорил своей сестре монахине Марии: “Я бы с удовольствием остался, и я бы нёс самые трудные и грязные послушания, только бы меня не заставляли ходить в церковь и креститься”.
Мария Николаевна (монахиня Мария) была женщина вострая, то, что французы называют es tri for, то есть находчивая на слово, и она сказала, что первое, что тебе запретят, это учить и проповедовать. После этого Толстой повесил голову, долго молчал и так ничего и не возразил, пока ему не напомнили, что обед кончился.
Даже военная дисциплина, которую Толстой испытал на себе в молодые годы, корректировалась социальным неравенством и социальными привилегиями.
Например, сцена в “Войне и мире” как полковой командир пытается распечь разжалованного Долохова, на котором надета шинель синеватого цвета, а надо серую. Поэтому, когда полковой командир произнёс только две буквы от слова “дрянь”, то есть “др…”, то Долохов, глядя на него отвечает – Я, Ваше благородие, обязан выполнять приказания, но не обязан переносить оскорбления.
Долохов в данном эпизоде поступает в духе Льва Толстого, а что бы было с ним, если бы он оказался в подлинном монастыре, как предлагает Иоанн Шаховской.
У Толстого была мысль, что, мол, куплю домик около монастыря и буду жить (так сделал Нилус со своей женой), вот ему сестра и ответила, что тебе тут же запретят проповедовать. Ни какой монастырь для Толстого подойти не мог.
Вообще, положение Толстого в последние семь-восемь лет жизни при нескончаемых скандалах с Софьей Андреевной, его последователи и, особенно, Чертков представляют на высоченном духовном пьедестале, напоминающем собой Вавилонскую башню.