Читать интересную книгу Черные холмы - Дэн Симмонс

Но это не полиция вазичу.

Когда он в последний раз видел этих шестерых стариков, они были ростом в сотни футов и вокруг каждого — яркое свечение. Теперь они просто старики, и все, кроме одного, ниже Паха Сапы. На них одежды из оленьих шкур, мокасины, накидки, украшенные ожерельями и нагрудными пластинами из костей, повсюду красивейшая бисерная вышивка, вот только белая прежде оленья кожа потемнела и прокоптилась от времени, как и их лица, шеи и руки.

Старший из пращуров и самый близкий к нему говорит, и его голос — это только голос одного из стариков племени вольных людей природы, а не ветра или звезд.

— Теперь ты понимаешь, Паха Сапа?

— Что понимаю, тункашила?

— Что Всё, Тайна, сам Вакан Танка проявляет гибкость и разные его воплощения делятся властью с пожирателями жирных кусков, а также с сисуни, шахьела и канги викаша, а также с икче вичаза. Это…

Старик показывает на мостовую башню под ним, на дорогу далеко внизу с бегущими по ней поездами и автомобилями, на горизонт Нью-Йорка и сверкающий Эмпайр-стейт-билдинг.

— …все это вакан. Все это — свидетельство того, что вазикун слушал богов и заимствовал их энергию.

Паха Сапа чувствует, что какое-то подобие злости наполняет его. Но эту злость питает только печаль.

— Значит, ты хочешь сказать, дедушка, что пожиратели жирных кусков — большие каменные головы, что поднимаются из Черных холмов, — заслуживают того, чтобы править миром, а мы должны угаснуть, умереть, исчезнуть, как исчезли бизоны?

Начинает говорить еще один из пращуров, тот, что с седыми волосами, разделенными посредине, и единственным красным пером в тон замысловато связанному красному одеялу, накинутому на его левую руку.

— Ты уже должен понимать, Паха Сапа, та жизнь, что ты прожил, должна была бы подсказать тебе, что не это мы говорим. Но наплыв людей и многих народов и даже их богов то убывает, то прибывает, как Великое море на каждом из берегов этого континента, что мы даровали вам. Народ, который больше не гордится собой, не уверен в своих богах или в своей собственной силе, угасает, сходит на нет, как отлив, оставляя после себя только зловонную пустоту. И пожиратели жирных кусков тоже поймут это в один прекрасный день. Но Тайна и твои пращуры — даже существа грома, какими бы переменчивыми они ни казались, — не оставляют тех, кого любят.

Паха Сапа заглядывает в лицо каждому из шести стариков. Ему хочется прикоснуться к ним. Каждый из них так же материален, как и собственное тело Паха Сапы. Несмотря на ветерок, он ощущает исходящий от них запах — смесь табака, чистого пота, дубленой кожи и чего-то сладковатого, но не приторного, как полынь после дождя.

Он трясет головой, все еще злясь на себя и на непонятные, нечеткие речи пращуров.

— Я не понимаю, дедушки. Простите… Я собирался… вы знаете, что я собирался сделать… но я всего лишь один, почти старик, со мной никого нет, и я не могу… я не… Я хочу понять, я бы отдал свою жизнь, чтобы понять, но…

Самый низкорослый из пращуров, тот, что с черными волосами и черными глазами, чьи черты лица такие же обветренные и изъеденные, как Бэдлендс, тихим голосом говорит:

— Паха Сапа, почему твой скульптор решил высечь головы вазичу на Шести Пращурах?

Паха Сапа мигает.

— Там хороший гранит для камнетесных работ, дедушка. Скала выходит на юг, а потому люди могут работать там почти круглый год, и завершенные головы будут освещены солнечными лучами. И еще…

— Нет.

Это короткое слово заставляет Паха Сапу на полуслове закрыть рот.

— Твой скульптор, найдя священное место, понимает, что он нашел. Он чувствует скрывающуюся там энергию. Именно это, а не золото привлекло вазикуна в твои священные Черные холмы. Они хотят оставить свой след на этом месте, так же как вольные люди природы искали там свои судьбы. Но будущее нашего народа — оно, как и будущее отдельно взятого человека, не определено. Оно может быть изменено, Паха Сапа. Ты можешь его изменить.

Паха Сапа вспоминает о динамите, который он начал запасать у себя в сарае в Кистоне, но молчит.

Четвертый пращур, тот, который больше всего похож на женщину, начинает говорить, и голос у него ниже, чем у все остальных.

— Паха Сапа, подумай о косах, что ты носишь. А потом подумай о многих тысячах стальных кос в тросах на этом мосту, о том, что каждый большой трос, в свою очередь, сделан из соединенных и переплетенных стальных пучков, сплетенных в косы, — в сумме это прочнее, чем любой отдельный провод, каким бы толстым, каким бы крепким он ни был. Весь секрет в плетении. Плетение — оно вакан.

Паха Сапа смотрит на четвертого пращура, но никак не может понять, о чем тот говорит. Могут ли, думает Паха Сапа, древние духи впадать в старческий маразм?

Когда снова говорит первый пращур, голос у него хотя и тихий, но такой же веский и сильный, как башня под ними.

— Жди, Паха Сапа. Верь. Надейся.

Остальные пять голосов похожи на шепот и лишь чуть громче ветра.

— Жди.

Паха Сапа на секунду прикрывает глаза рукой. Делает это он только второй раз за свои шестьдесят восемь лет, эмоции переполняют его.

— Эй… ты! Старик! Какого черта ты сюда забрался?

Когда Паха Сапа убирает руку, шести пращуров нет. И кричит отделенная от тела голова бледнолицего, торчащая из монолитного камня.

— Эй, я спрашиваю, зачем ты сюда забрался?

Голова круглая, без шапки, с коротко стриженными волосами, красным лицом, лопоухая. Она, ворча, вылезает из отверстия над северным тросом. На человеке грязноватый белый комбинезон, а на мощной талии пояс с единственным страховочным ремнем и металлическим карабином. Человек невысок, как и Паха Сапа, но кажется, что он состоит из одних мускулов, у него широкая грудь, которую он выставляет вперед, приближаясь к Паха Сапе.

— Ты меня слышал? Как ты сюда попал?

Паха Сапа оглядывается, словно пращуры все еще где-то здесь — на карнизе или на одном из тросов. Далеко внизу и на северо-востоке большой пароход включает паровой гудок, и этот звук похож на крик женщины.

— Я поднялся. А вы — мистер Фаррингтон?

— Поднялся по тросу? Без всякой страховки? Ты что — спятил?

Паха Сапа прикасается к короткой веревке, скрученной у него на плече. Краснолицый мигает три раза.

— Что? Ты поднялся сюда, чтобы повеситься? Так уж лучше просто спрыгнуть.

— Я обвязался прусиком. Я бы предпочел веревку получше, но у клоунов другой не было.

— У клоунов?

— У Матта и Джеффа. Это двое из той четверки, что в люльке красят чугунные украшения под прогулочной дорожкой. Я спросил у них, работает ли на мосту мистер Фаррингтон, они сказали, что работает здесь и что подняться сюда нужно по тросу.

— Матт и Джефф. Коннорс и Рейнхардт. Господи Иисусе. Прусик? Это довольно новый скользящий узел. Австрийцы написали про него в своем руководстве для альпинистов всего пару лет назад, и мы пользуемся им время от времени. Ты что — альпинист?

— Нет. Я работаю у Гутцона Борглума в Южной Дакоте.

— Борглум? Этот тот псих с горы Рашмор?

— Да.

Человек качает головой. Паха Сапа чувствует, что злость краснолицего проходит, и понимает, что в обычной жизни его собеседник довольно уравновешенный человек. Глаза у него пронзительно голубые, и теперь Паха Сапа видит, что румянец на щеках и краснота широкого носа — это их нормальное состояние, а не признак злости, просто капилляры расположены слишком близко к поверхности и человек очень много времени проводит на солнце.

— Так вы мистер Фаррингтон? Или Коннорс и Рейнхардт и тут меня обманули?

— Я Фаррингтон.

— Но явно не мистер Э. Ф. Фаррингтон. Может быть, родственник? Сын? Внук?

— Нет, я не знаю никаких… постой. Я слышал это имя. Был один Э. Ф. Фаррингтон, он работал с мистером Реблингом на строительстве моста… Кажется, работал главным механиком.

— Точно. У меня был друг. Он уже умер. Так вот, он работал с мистером Фаррингтоном и просил меня найти его, если я когда-нибудь буду в Нью-Йорке. Ему теперь уже за девяносто.

— Ну да. А я — Майк Фаррингтон, но никакой не родственник. Но теперь я вспомнил. Главный механик Фаррингтон сорок лет назад не поладил с одним из боссов. Но не с полковником Реблингом. И ушел незадолго до открытия моста. Слушайте, сюда нельзя подниматься. С прусиком или без.

Паха Сапа не хочет спорить не с тем Фаррингтоном. Он вдруг чувствует себя усталым, запутавшимся, глупым. Он приехал в Нью-Йорк, чтобы выполнить дурацкое обещание, данное им Длинному Волосу, а теперь вот пришел на этот мост с еще более дурацким поручением. И, ощущая неприятный спазм в пустом животе, он понимает, что пропустит четырехчасовую встречу на Парк-авеню, потому что, вероятно, окажется в тюрьме. Он сомневается, что у него хватит денег, чтобы внести залог. Мистер Борглум уволит его по телефону, даже не выслушав объяснений… а у него и нет никаких объяснений.