Читать интересную книгу Черные холмы - Дэн Симмонс

Четверка поднимает головы, двое из них смеются. Самый толстый из них, коротышка, который кажется Паха Сапе главным, смеется громче всех.

— Эй, что это с тобой такое, старик? Это у тебя косы? Ты что, китаец или какой-то индеец?

— Какой-то индеец.

Толстый коротышка в заляпанном комбинезоне снова заливается смехом.

— Это хорошо, потому что по субботам старикам-китайцам не разрешается ходить по мосту. То есть бесплатно не разрешается.

— Вы не знаете, мистер Фаррингтон все еще работает здесь? Э. Ф. Фаррингтон… Я не знаю, как расшифровывается Э. и Ф. Я пообещал одному моему другу, что узнаю.

Четверка переглядывается, они о чем-то переговариваются, потом снова смеются. Паха Сапе не требуется большого воображения, чтобы представить, что бы сделал мистер Борглум, если бы увидел, как кто-то курит на рабочем месте и так неуважительно разговаривает с людьми, посещающими памятник. Как-то раз Линкольн Борглум сказал ему: «Спустя некоторое время все понимают, что мой отец не просто так все время носит свои большие ботинки».

Высокий рабочий с клочковатыми усами — Джефф в дополнение к толстоватому бригадиру Матту[87] (Паха Сапа постоянно путал двух этих персонажей комиксов, пока не встретил на рабочей площадке памятника высокого, худого усатого работягу по имени Джефферсон — «Джефф» Грир, которого не спутаешь с Хантимером «Большим Хером» или Хутом, он же Маленький Хут Линч) — издает странноватый для взрослого мужчины смешок и говорит:

— Да-да, вождь, мистер Фаррингтон все еще тут работает. Он сейчас на верхушке ближней башни. Он один из здешних боссов.

Паха Сапа мигает, услышав эту новость. Если Фаррингтону было тридцать, когда Большой Билл Словак познакомился с ним в 1870 году, то сейчас ему должно быть девяносто три. Вряд ли в таком возрасте кто-то может работать. К тому же на вершине одной из башен. Может быть, сын?

— Э. Ф. Фаррингтон? Главный механик? Пожилой или молодой?

Новый взрыв необъяснимого смеха внизу. На сей раз отвечает бригадир Матт:

— Ну да, Фаррингтон работает механиком. И он старше коренных зубов Моисея. Вот только насчет «главного» не уверен. Поди поднимись и сам у него спроси.

Паха Сапа поднимает голову на громаду каменной башни. Он знает, что ни снаружи, ни внутри этого каменного двухарочного монолита нет лестницы. А уж тем более лифта.

— И туда можно подняться?

Высокий, Матт, отвечает:

— Конечно, вождь. Мост открыт для публики, разве нет? Мы даже денег за проход не берем. Иди-иди.

Паха Сапа щурится на солнце.

— А как?

Толстый коротышка Джефф отвечает ему, и неожиданное молчание трех остальных вызывает у Паха Сапы подозрение.

— Ну, по любому из четырех тросов. Я предпочитаю тот, что справа от прогулочной дорожки. Если сорвешься с него, то до реки не долетишь — шарахнешься на прогулочную дорожку или разобьешься о проезжую часть внизу.

— Спасибо.

Паха Сапа хватило общения с этой четверкой. Он надеется, что не все ньюйоркцы такие.

— Не бери в голову, Сидящий Бык, — снова говорит Матт. — Когда вернешься в резервацию, передай от нас привет своей скво.

Четыре троса тянутся на берег реки, и каждый крепится ниже вершины соответствующей башни. Два из них поднимаются по обеим сторонам прогулочной дорожки от самого ее начала и провисающей дугой уходят к Бруклинской башне, от них ответвляется двести восемь поддерживающих тросов, называемых несущими, а еще на башне закреплено множество диагональных тросов — «ванты», по морской терминологии, — которые помогают удерживать пролет. В серединной части реки, опускаясь до самой проезжей части, висят четыре троса, образующие самую идеальную из геометрических форм — цепную линию.[88] Сын Паха Сапы Роберт, который очень любил математику и вообще науку, но чаще казался скорее поэтом, чем геометром, как-то раз следующим образом описал Паха Сапе цепную линию: «Самое художественное и изящное проявление гравитации — роспись Бога».

Еще Паха Сапа знает, что каждый из четырех основных тросов по обоим берегам заканчивается гигантским анкером. Они представляют собой башни высотой по восемьдесят футов (сами по себе грандиозные сооружения на момент открытия моста, когда Нью-Йорк был невысоким городом) и весят по шестьдесят тысяч тонн. И каждый из этих анкеров удерживает нагрузку башен, пролетов, поездов, людей, тысяч миль проводов и громадный вес самих тросов (так арочные контрфорсы средневековых соборов несут вес всего сооружения) анкерными плитами, каждая весом более двадцати трех тонн, и эти плиты, посаженные на каменное основание, сравнимое с пирамидой весом в шестьдесят тысяч тонн, соединены анкерными тягами длиной двенадцать с половиной футов, а тяги, в свою очередь, скреплены со штангами меньшего размера, которые и выведены на выкрашенные красной краской гигантские стержни с проушинами, торчащие из громадной анкерной сваи из камня, железа и стали, и каждый стержень с проушиной соединен со своим тросом, а четыре троса вместе держат на себе всю массу моста.

Но для Паха Сапы все это сейчас не имеет значения. Он должен понять, можно ли на самом деле пройти по одному из этих тросов. Он хочет поговорить с мистером Фаррингтоном.

Поэтому Паха Сапа стоит у южных перил прогулочной дорожки и смотрит на один из четырех широких тросов, уходящих к башне. В этом месте трос располагается ниже прогулочной дорожки, а еще дальше, ближе к берегу Нью-Йорка, даже ниже уровня самого моста. Трос в металлической, окрашенной белой краской оплетке не такой уж и толстый, если вспомнить, какую нагрузку он несет (его диаметр — всего 15 ¾ дюйма, такого же размера и три других главных троса), но Паха Сапа помнит, что в каждом большом тросе есть пять тысяч четыреста тридцать четыре металлических проводка, каждый из них скручен в пучки вместе с другими проводами в главном тросе.

Большому Биллу Словаку нравилось это число — пять тысяч четыреста тридцать четыре. Он считал, что в нем есть что-то мистическое. Похоже, даже вазичу верили в духов и знаки.

Паха Сапа легко перешагивает через низкие перила на трос, который проходит справа от прогулочной дорожки. Стоять на нем можно без труда — это труба диаметром чуть меньше шестнадцати дюймов, но крашеный и изогнутый металл оказывается скользким. Паха Сапа снова жалеет, что надел неудобные дешевые туфли на скользкой подошве.

Он предполагает, что трос тянется на семьсот пятьдесят — восемьсот футов от этой точки до проходного канала в башне на высоте двести семьдесят пять футов над рекой. Большой Билл мог бы назвать ему точную длину. Вообще-то, он и называл ему точную длину пролета моста и кабеля — девятьсот тридцать футов, но он уже прошел по пролету (вдоль которого и тянется кабель) от анкера около двухсот футов.

Видимо, впереди около семисот двадцати пяти футов троса. И он поднимается под углом тридцать пять градусов. Если подумать — не очень круто, но когда стоишь на таком тросе, твое представление о крутизне меняется, Паха Сапа знает это по многим годам работы в шахте и двум годам на горе Рашмор. И потом, скользкая поверхность — такая опасная штука.

Справа от главного проходит тоненький трос, он висит фута на три с половиной выше главного. Это своего рода перила, но, чтобы за них держаться, нужно свеситься в одну сторону. Расстояние между главным тросом и тоненьким довольно велико. Паха Сапа приходит к выводу, что это, пожалуй, не перила, а какая-нибудь оснастка, чтобы цеплять к ней инструмент или спускать оборудование на леса, закрепленные на основном кабеле.

Он спрыгивает с кабеля на прогулочную дорожку, несколько человек, спешащих мимо, недоуменно поглядывают на него, но явно решают, что это кто-то из мостовых рабочих, и торопятся дальше.

Возвращаясь к тому месту, где в люльке, висящей где-то под прогулочной дорожкой, работают те четыре клоуна, Паха Сапа видит груду материалов, оставленных ими наверху. Его интересует только веревочная бухта. Он берет один конец, рассматривает его. Нет, он бы не поменял эту веревку на свой тросик в одну восьмую дюйма, на котором он болтается перед носом Эйба Линкольна в маленькой люльке с паровым буром, но все же это лучше, чем бельевая веревка.

Паха Сапа достает из кармана раскладной нож и отрезает от веревки кусок в восемь футов.

Когда он снова перепрыгивает через противоположные перила на главный трос, у него уходят считаные секунды на то, чтобы соорудить узел Прусика[89] на «перильном» тросике. Держась за оба конца веревки, он снимает с себя ремень (жалея, что на нем не широкий рабочий пояс), обвязывает его еще одним прусиком, для чего ему приходится связать концы веревки, и затягивает его у себя на правом бедре.

Не очень надежная страховка — Борглум бы не одобрил ее у себя на площадке, но все же лучше, чем ничего.