Тетины туалетные принадлежности я ссыпал в коробку из-под дамской шляпы, платья и белье увезла тетя Пепичка, а мне остались, таким образом, гарнитур, секретер в стиле барокко, шифоньер, кровать, книжный шкаф с сочинениями об эпохе Наполеона, собрание гравюр и вытертые дорожки с розочками.
Вечерами я не мог оставаться дома.
Сидел чаще всего в кофейне, а когда совершился переворот, вообще три дня и три ночи не заявлялся домой.
Было с чего радоваться, веселиться.
Я позвал к себе сослуживцев на сардельки и сосиски, пришли славные вршовицкие девчата, мы пили вино, ликеры и черный кофе из тетиных граненых стаканов, бросали огрызки и сигареты за печку, под кровать и выколачивали трубки прямо на пол.
Бульдог моего приятеля Атьки бегал прямо по клавишам пианино. Камрады продырявили шпорами дорожку, перемазали плюшевую обивку кресел, на полированном столе отпечатывались круги от бутылок вишневого ликера, и хозяин дома потом жаловался нашему начальству, что мы нарушаем ночной покой.
Казалось, всеобщему веселью не будет конца.
Бурлили улицы; в кофейных, барах было полным-полно народу, чарки братства надо было осушать до дна, люди собирались в кружки, распевали песни.
Так же суматошно, в бешеной круговерти работали.
Солдаты толпами валили с фронтов, упорядочить этот поток было невозможно. Принимали мы их на Жофине. Они ходили от казармы к казарме, получали обувь, обмундирование, белье. И вот солдатик является домой, отдает все матери, мамаша все сплавит по дешевке, а он опять приходит в казарму, и снова ему все выдают.
Я охотился за ворами, угонявшими санитарные машины. Однажды прибыли матросы, бунтовская братия, а места в казарме для них не нашлось. В нашей вршовицкой казарме пропали свиньи.
Где же мне было — в обстановке послепраздничного похмелья — вспомнить о выдвижных ящичках тетиного секретера, которых я еще не успел и коснуться!
Лишь в канун рождества я стал разбирать их, сказавшись больным, — я и в самом деле чувствовал себя плохо. У меня трещала голова, а кости ныли, точно перебитые.
Я нашел старые эполеты, засохшие цветы, серебряный перстенек сердечком, пустой флакон от духов. Я надеялся найти любовные письма, но она, верно, сожгла их.
Вытащив все ящики, я обнаружил на дне секретера тайное отделение. Пришлось долго повозиться, прежде чем я нашарил железную защелку, вделанную в полую ножку. Отодвинул ее и открыл тайник.
Там было много бумаг.
Австрийский паспорт на имя баронессы Ретгель. Сообщение венского полицейского комиссариата, адресованное некой даме, проживающей в Цюрихе, что высокородная фрау баронесса Мария-Евгения Ретгель — особа, достойная доверия. Испещренный поправками черновик статьи о революционной деятельности чешской эмиграции.
Я разложил на столе листочки тончайшей шелковистой бумаги, на которой микроскопическим почерком были сделаны записи об умонастроениях и положении в стране, наметки плана организации заграничной информационной службы, сведения с фронтов — все это в стихах с запоминающимися рифмами, чтобы легче выучить наизусть.
В ворохе визитных карточек, гостиничных счетов, железнодорожных билетов я нашел черновик письма, адресованного мне, но так и не дошедшего до меня.
«Мой мальчик! Я ехала из Швейцарии двое суток в нетопленом вагоне, сильно занемогла и не знаю поэтому, удастся ли мне еще увидеть тебя. Не сердись на свою старую тетю, что и от тебя она утаила, каким делом была занята и чему отдавала все свои силы. Кроме тебя, у меня в целом мире никого нет, а для старой незамужней женщины, чья жизнь мало что значит, более благородной и прекрасной деятельности не придумаешь.
Денег, дорогой мальчик, я тебе не завещаю. Пенсию, которую я получала от австрийского правительства за свою якобы верную службу, я отдавала в распоряжение нашего пражского доверенного лица. Ездила же на свои деньги. То немногое, что осталось: акции, лотерейные билеты и сберегательную книжку, я послала особе, которая занимается сбором средств для нашего революционного дела.
Счета, квитанции ты найдешь в запечатанном пакете под декой пианино. Но открыть его ты можешь, если наша борьба закончится успешно. В противном случае долг чести обязывает тебя сжечь пакет нераспечатанным.
Мой милый племянник! Сохрани в своем сердце, рядом с матерью, добрую память о тете, которая тебя искренне любила и для которой ты был гордостью и надеждой. Мне трудно держать перо, поэтому я с тобой прощаюсь. Будь здоров и служи по мере сил своему народу, твори добро всюду, где только сможешь.
Прижимаю тебя к сердцу и целую.
Твоя тетя Лала»
Спустя час пришла ко мне жижковская деваха Фидла, роскошная блондинка, веселая и болтливая, как сорока.
Она взгромоздилась на стол, села на тетины фотографии, положила ногу на ногу и подперла кулаком подбородок.
Я был рад, что мне есть кому рассказать о тете Лале и о своем поразительном открытии.
Однако она долго не вытерпела.
— Миленький, золотой мой, драгоценный — что ты все о своей старухе! Я сейчас смотрела кино, вот где красотища! Прямо чуть не разревелась. А один парень там ужас до чего на тебя похожий. Ну поди ко мне, дай губки!
Я поцеловал ее и стал дальше рассказывать про тетю: о своей безумной затее вылечить ее от австрофильства, приведя во вршовицкую казарму.
Фидла вдруг плюхнулась на кровать и зевнула.
— Знаю — я уже тебе надоела.
— Что ты болтаешь!
— А то, что ты меня больше не любишь.
— Да люблю, люблю…
— Сперва ты меня обними покрепче, а потом доскажешь про эту свою тетку — да, миленький? Мать родная, ну и блох у тебя тут! — Она соскочила, подняла юбку и принялась чесать голые икры.
— Фидла, уйди.
— Ах, так? А вчера я была хороша для тебя и позавчера тоже?
Фидла схватила тетин гребень и стала причесываться у зеркала.
Она насмехалась надо мной, лгала, рассказывала о каких‑то изменах, расчетливо нанося мне болезненные раны.
Я сидел в кресле‑качалке и курил сигарету.
— Уж какая я есть, такая и есть. А на твое место десяток парней найдется, милочек!
Я бросил в нее мраморной пепельницей. Пепельница угодила в тетино зеркало. Фидла показала мне язык.
— Я тебе этого не прощу! — крикнула она и хлопнула дверью.
«Семь бед, один ответ», — подумал я, глядя на усыпавшие пол осколки, сломанную свечу и покоробленную фанеру тетиного зеркала.
Офицерская жизнь мне опротивела.
Я перестал ходить в трактиры, кофейные, бары и прочие злачные заведения.
Сказал своим приятелям, чтобы они нашли другую квартиру для попоек.
Привел в порядок тетины книги, гравюры, рисунки из времен Французской революции и составил опись унаследованного имущества.
Фотограф увеличил портрет тети Палы, и я повесил его над кроватью.
Я начал изучать бухгалтерское дело.
Уеду в провинцию, поступлю на службу в ссудную кассу.
Женюсь.
Найду себе в провинции девушку, здоровую, из порядочной семьи.
Она должна быть рассудительной, спокойной, работящей женщиной, образцовой хозяйкой, уметь приготовить черный кофе и кнедлики, поджаренные с яйцами на масле.
И должна любить тетю Лалу.
Детей у меня будет не менее, как полдюжины. А еще я приобрету собачку, лучше всего фокстерьера.
Чтобы жизнь имела хоть какой‑то смысл.
О тех, в ком таятся силы земли
Досыта насмотревшись на весь этот военный спектакль, я окончательно прозрел и стал размышлять о могуществе земли.
Вижу эту картину, точно во сне.
… Вот колонна останавливается под скалистым холмом, на площадке, усеянной валунами, и, укрывшись здесь от ветра, люди стаскивают с лошадей, мулов, ослов тяжелый груз, освобождают ремни, снимают со спин животных жаркие попоны, от которых валит пар.
Лошади с еще мокрыми от пота холками и боками, немного постояв в задумчивости, зябко встряхиваются, подгибают передние ноги, валятся на сторону, ложатся на бок, вытягивают шею и глубоко, с облегчением вздыхают.
Некоторые переваливаются с боку на бок, как резвящиеся в траве собачонки, трут о землю зудящую хребтину, вертятся, поджимают ноги, блаженно прикрывают глаза.
А люди? Сложив ровными штабелями седла и тюки с грузом, они немного постоят, сдвинут шапки на затылок, подстелют тулупы да войлочные попоны, опустятся на колени, потом валятся на сторону, ложатся на бок, вытягиваются и глубоко-глубоко вздыхают.
Многие погонщики и солдаты переваливаются с боку на бок, как резвящиеся в траве собачонки, трутся спиной о землю, поджимают ноги и блаженно прикрывают глаза.
И вот уже по уступам горного склона разбросано бесчисленное множество конских крупов, бесчисленное множество грязных, поблескивающих подковами копыт и такое же множество человеческих ног в горных ботинках, подошвы которых поблескивают гвоздями и подковками.