Поговорив на эту тему в имперском морском ведомстве, адмирал на следующий день сказал Ягову, что его «блеф» является самым верным средством принудить Англию к войне против нас. Отблеск бисмарковского авторитета, который для офицеров моего ведомства еще озарял Вильгельмштрассе, быстро померк, и об этом случае мне сообщили с таким примечанием: Можно только снова спросить себя: каким образом оказалось возможным доверить подобной личности руководство внешней политикой Германии. Ягов был поставлен Бетманом во главе иностранного ведомства именно благодаря его осторожному характеру, который делал для него затруднительным всякое решение. Он был последним из тех, кто занял бы Голландию, что было бы, кстати, противным интересам Германии. Но с тою же наивностью, с какою он несколькими месяцами раньше намекал французскому послу, будто Германия имеет виды на бельгийские колонии, что при наличии у нас собственной, еще мало развитой африканской империи было совершенно неверно, он и теперь думал произвести впечатление на Англию с помощью «сильного» жеста.
Когда позднее Бетман заметил, что Англия серьезно думает о войне, он совершенно пал духом. Почему же, однако, он так долго держался в отношении Англии собственного политического курса, который столь часто оказывался ложным? Почему он в течение долгих трех недель оставался глух ко всем предупреждениям, которые шли к нему из Англии и через Англию? Почему он не старался твердо установить позицию, которой намерена была держаться Англия в континентальной войне? Разгадку этого надо искать в своеобразии его основного плана.
8 июля товарищ министра Циммерман дал директиву воздержаться от всяких заметных мероприятий вроде вызова из отпусков и т.д. подобно тому, как было решено не отменять путешествия кайзера. Ибо для локализации конфликта было особенно важно не возбуждать подозрения, что мы подстрекаем Австрию.
Уже во время переговоров 1911-1912 годов я заметил, что Бетман-Гольвег уклонялся от прямой и открытой дискуссии и предпочитал после длительных и затяжных проволочек решать с помощью односторонних актов даже такие проблемы, которые по самому существу своему требуют совместного обсуждения. К этому присоединилась давно подмеченная моими коллегами, а также поклонниками Бетмана способность его «делать утверждения, которые никак нельзя было принимать всерьез, и ставить перед собой вопрос не только об объективном, но и о субъективном действии подобных утверждений»{163}. Цель избранной им тактики была похвальна – избежать мировой войны. Но средство, использованное для достижения ее, было неудачным; оно сильно способствовало возникновению мировой войны. Бетман не хотел видеть, что его промах легко мог быть истолкован как промах с нашей стороны и что он был очень опасен. Мир не хотел верить, что Австрия посылает подобные ноты Сербии без нашего ведома. Преподнести государственным деятелям масштаба английских метод бюрократических сюрпризов вместо открытого и внушающего доверия обсуждения европейских вопросов значило еще более сгустить и без того напряженную атмосферу.
Как я узнал из донесений от 11 июля, в министерстве иностранных дел высказывали тогда предположение, что австрийцам было бы приятнее, если бы мы отказали им в помощи против Сербии. Наши союзники будто бы так плохо знали свои собственные желания, что теперь они запросили нас, чего собственно им следовало требовать от Сербии.
Впечатление едва ли было правильным. Но оно показывало, как мало следовало Берлину считаться с тем, сохранит ли Австрия твердость в предприятии, задуманном ею для спасения собственной чести. Тем не менее канцлер не понял, каким незавидным станет его положение и какой чудовищной его ответственность перед историей, если он окажется тем человеком, который без дальнейшего контроля передаст судьбу Германии в руки венского правительства.
Такое поведение должно было лишить нашу политику приобретенной ею при Фридрихе Великом и Бисмарке репутации прямолинейности. Способность возбуждать к себе доверие – составная часть могущества, которую надо всячески оберегать, и примечательно, что политические деятели, слабо понимающие значение реального могущества, не умеют оценить и невесомых факторов, из которых складывается престиж. Когда было получено греевское предложение конференции, Бетман счел необходимым сохранить свою позицию и отклонил предложение, то есть остался при прежнем своем заявлении о «невмешательстве» в австрийские дела, вследствие чего решительный момент для возможной мирной акции был упущен. Таким образом, Австрия получила возможность обострить положение своим объявлением войны Сербии (28 июля), между тем как германская политика застряла в ею же самой поставленных рамках.
Англичане с их хладнокровной деловой манерой обсуждения политических вопросов не могли или не хотели понять кажущееся самоустранение Бетмана, которое в действительности преследовало цель локализации спора и сохранения мира между великими державами. При том образе мыслей, которого придерживались англичане, было невозможно предположить, что германский государственный деятель решит, что поступит дурно, если будет открыто поддерживать Австрию и говорить об интересах германского могущества и престижа. Они замечали, что германские дипломаты в одно и то же время были слишком недоверчивы и слишком доверчивы. Вместе с тем они видели, что обстановка становилась все более благоприятной для войны. Противоречиями нашей политики вторжения мы давали Антанте возможность упрекнуть нас в превентивной войне. Против нас было возбуждено тяжкое обвинение в разжигании войны, которое принесло нам неизмеримый ущерб.
Правда, антантовская политика окружения иногда вызывала в Германии нервозность, ибо она несомненно носила характер заговора. С конца 1912 года нам стало известно, что Сербии предназначалось в качестве балканского Пьемонта начать раздел габсбургской монархии, когда условия для этого созреют.
С тех пор дело бывало близко к тому, чтобы потушить эту искру, прежде чем она обратится в пожар (такое предложение было сделано Австрией в 1913 году, но оно было отклонено Германией и Италией). Далее, нам были известны заявления русских о том, что в 1911-1916 годах «заварится каша». Вследствие этого безответственными и полуосведомленными лицами (и больше никем) высказывалось мнение: Раз война неизбежна, то лучше уж теперь, чем позднее. К русской программе вооружения, которая «должна была быть осуществлена к 1916 году», конечно, невозможно было относиться легко, имея в виду петербургскую военную партию, которая в последнюю неделю июля 1914 года фактически использовала европейский хаос для того, чтобы зажечь пожар войны. И все-таки превентивную войну Германии против России никогда нельзя было оправдать. Равным образом и по отношению к Англии, не говоря уже о Франции, наша бдительность не должна была ослабевать. Если начиная с 1912 года британский лев все более и более склонял голову, то мы все же должны были всегда считаться с возможностью того, что он лишь присел перед прыжком. Однако легкие подозрения подобного рода не исключали широкого сотрудничества с Англией, построенного на реальной основе. Нам следовало только не давать ей повода для прыжка. До сентябрьского договора 1914 года соглашения Англии еще не связывали ее окончательно, а страх Англии перед риском войны делал вполне возможной мирную ликвидацию политики окружения при условии, что Германия одновременно проявляла бы присутствие духа и осторожность, неуклонно вооружалась, но в то же время избегала всего того, что могло придать противнику волю к войне.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});