3. Отставка и наказание всех офицеров и чиновников, участие коих в покушении будет доказано.
Мне не стало известно, что Антанта посоветовала Белграду сохранить мир, как в то время оптимистически предполагали на Вильгельмштрассе. И по сей день мне кажется странным, что Антанта не смогла представить убедительных документов, свидетельствующих о том, что она убеждала Белград сохранить мир. Ни одно культурное государство не могло взять под свою защиту методы сербских убийц. Когда я получил в Тараспе вышеупомянутое сообщение, мое первое впечатление было таково, что подобный ультиматум окажется неприемлемым для Сербии и легко может привести к мировой войне. Учитывая позицию России, я не верил в возможность «локализовать» вооруженное выступление Австрии против Сербии, равно как и в нейтралитет Англии в континентальной войне. В этом смысле я и написал моему заместителю, посоветовав прийти к соглашению с царем{157} Однако мой совет не возымел никакого действия.
Опасность положения я усматривал прежде всего в том, что конечным звеном в цепи Антанты оказалась Англия.
Традиционно отрицательное отношение панславизма к Германской империи и русско-австрийское соперничество на Балканах продолжали существовать, несмотря на потсдамскую встречу 1910 года{158}, а русская интеллигенция была раздражена нашей балканской политикой 1908-1914 годов.
Нововременцы желали войны, хотя и не раньше 1916 года. Все же Сазонов и царь еще достаточно крепко держали вожжи в руках, так что, по моему глубокому убеждению, германская политика еще могла отвратить русское стремление к экспансии от нас и от Австро-Венгрии, дав ему выход в других направлениях, не имевших для нас жизненного значения. Только неловкость нашей политики дала перевес русской военной партии и в конце концов позволила Сухомлинову обмануть царя.
Правда, Россия не имела никакого нравственного права затевать войну из-за наказания Белграда, но нельзя было недооценивать опасность того, что широкие русские круги могут предъявить подобное требование. До ультиматума я был, конечно, убежден в том, что основанные на взаимном доверии переговоры с царем удержат петербургскую военную партию; однако если бы мы стали действовать слишком резко, то можно было рассчитывать почти наверняка, что Англия развяжет войну, следуя своей вековой политической традиции поддерживать «континентальное равновесие» в ее понимании этого термина.
В разговоре с принцем Генрихом, посетившем меня в Тараспе в середине июля, я подчеркнул этот риск пробудить дремлющее стремление Англии к войне. Мой взгляд разделяли также присутствовавшие при этой беседе министр фон Лебелль и саксонский посланник фон Зальца.
Вопрос о перерыве моего лечения отпал, ибо канцлер передал мне свое желание, чтобы я не возвращался в Берлин, дабы не возбуждать излишнего внимания. Еще 24 июля рейхсканцелярия уведомила по телефону имперское морское ведомство, что мое возвращение обострит положение. Самовольное возвращение я считал некорректным, да и бесполезным, тем более что канцлер, задетый за живое исходом спора из-за новеллы 1912 года, ревниво держал меня подальше от иностранных дел и начал распространять сказки о том, будто я вмешивался в его политику. Вообще же из ежедневных сообщений моих подчиненных, которые, естественно, получали далеко не полную информацию от министерства иностранных дел, я не мог составить себе ясной картины положения, и потому полагал, что ни одна держава не решится взять на себя ответственность за расширение конфликта. К такого рода напряженным моментам мы привыкли уже давно. Бюлов всегда справлялся с ними. Обострение положения после вручения ультиматума, в особенности же весть о возвращении нашего флота в отечественные порты, заставили меня, не спрашиваясь у канцлера, вернуться 27 июля домой.
Ультиматум был вручен сербскому правительству 23 июля. Первоначально предполагалось сделать это 16 июля. Однако Вена отсрочила вручение ультиматума, чтобы выждать отъезда из Петербурга воинственно настроенного президента Пуанкаре. В Берлине жалели об этой проволочке, вследствие которой впечатление от преступления и мотивы австрийской акции утратили свою свежесть. Несмотря на это расхождение во взглядах Вены и Берлина, оба правительства стремились к сохранению мира; они лишь держались разных мнений по вопросу о способе, который следовало применить, чтобы разорить сербское осиное гнездо, не подвергая опасности мир. Берлин стоял, очевидно, на более правильной точке зрения. Если вообще следовало вводить войска в Сербию, что, впрочем, было гораздо рискованнее, чем предполагали авторы проекта, то действовать следовало быстро и внушительно, дабы, захватив залог, проявить полную готовность к переговорам.
Самую трудную психологическую задачу представляет германская политика в тот момент, когда стал известен ответ Сербии.
25 июля Сербия в основном приняла требования австрийского ультиматума и выразила готовность вести переговоры об остальных пунктах. Мне неизвестно, в какой мере Англия, Россия, Франция и Италия своим давлением на Белград способствовали этому политическому успеху Австрии. Во всяком случае невозможно отрицать, что сербский ответ означал неожиданную уступку, и я не считаю, что австрийское правительство правильно оценило положение, признав этот ответ неприемлемым в качестве базы для дальнейших переговоров. Бетман-Гольвег и Берхтольд не поняли, насколько существенен был уже достигнутый дипломатический успех. Поскольку честь Австрии была спасена, а сам Бетман-Гольвег стремился во что бы то ни стало предотвратить европейскую войну, опасность такой войны, вероятно, можно было бы устранить уже 25 июля, если бы Австрия удовлетворилась своим успехом. Можно было назначить Сербии короткий срок для проведения в жизнь сделанных ею уступок в качестве условия для переговоров об остальных требованиях. Если бы и эти требования вызвали международное вмешательство, то это не уменьшило бы той огромной ценности, которую представляло для Австрии согласие Англии на унижение Сербии. Дело приняло иной оборот. Корабль взял неправильный курс и продолжал двигаться в этом направлении.
Бетман и Берхтольд не сумели различить те невесомые факторы, которые должны были выступить на сцену, коль скоро сербский ответ был бы использован в качестве предлога для вторжения. Ответ Сербии давал возможность продолжить переговоры, но его оставили без последствий, хотя это вызвало опасное усиление военной партии в Петербурге. Уверенность в мирных намерениях Антанты, особенно Англии, порождала у государственных деятелей центральных держав{159} надежду на локализацию конфликта с Сербией и привела к тому, что Вена заговорила с Сербией более решительным тоном. Чтобы лишить сербов возможности подкапываться под Австрию, австрийцы бросились в гораздо большую опасность и, как говорили, прыгнули в воду из страха перед дождем.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});