На другой день пытает Илька отца:
— Ну что ж, отец? Переезжать, что ль, к тебе?
— Сказал.
— Ну, спасибо.
Перебрался Илька с семьей в отцовский дом.
Потолковали о Пимке на селе: ушел, видно, назад. И бог с ним! отца сжечь пригрозился — вот какой! А с отцом бы сколько народу пострадало. Ночью: скота бы сколько погорело, детей бы не вытащили… Пронес господь тучу: видно, в город ушел. Уж хоть не возвращался бы только.
Потолковали, потолковали и забыли.
Прошло сколько дней — всплыл Пимка на пруде. Ребятишки сидят на берегу: вдруг бульк, и выглянул Пимка, страшный, вздутый да синий… — повернулся вправо и влево, ровно оглядывается, что тут без него сделалось, покачался и лежит на воде.
Обмерли ребятишки, вскочили… опомнились и без памяти в деревню.
Налетели на старосту.
— Дядя Родивон, дядя Родивон…
— Дядя Родивон…
— Ну, Родивон? Тридцать лет Родивон… ну что?
— Пимка…
— Пимка из пруду мырнул,
— Мы сидим эта…
— Какой Пимка?
— Мы сидим эта…
— Пимка, дедушки Филиппа сын.
— Что за пес, в толк ничего не возьму.
— Ей-богу…
— Пра-а…
— Мы сидим эта… сидим…
— А он высунулся из воды да и глядит…
— Страа-шно!
— Мы сидим эта…
Родивон, а за ним и все, сколько случилось народу, и ребятишки отправились на пруд.
Смотрят, и ровно языки у них отнялись.
Илька прибежал: бледный, дрожит, ворвался вперед, выше подняться хочет, вытянулся и подвывает, стараясь заглянуть в плавающего утопленника.
— Ах ты, грех, — говорит Родивон, — беги, кричи дедушку Филиппа!
Белоголовый один, другой, третий — пустились на деревню. Добежали, запыхались, топчутся под окнами.
— Дедушка Филипп, дедушка Филипп… Пимка всплыл…
Слушают…
— Дедушка, а дедушка…
— Иду…
Так, как бывало, важно: «Иду».
Пустились назад ребятишки.
Вышел и идет за ними не спеша Асимов, ноги расставляет. Глаза в землю, шапку надвинул, не глядит никуда.
Вся деревня уж на берегу. Вытащили Пимку: воет, надрывается Илька.
Добежали вестовые, оглянулись все и ждут. Идет Асимов, как к расстрелу, и каждый глаз, что глядит в него, ровно пуля целит. Оседают ноги, точно отрывает их от земли и всего тянет книзу. Расступился народ: видит Асимов, лежит на земле Пимка. Что ближе, то, как потерянный, нет-нет и качнется.
Не так, бывало, ходил пред народом первый богатей.
— Горе-то, горе как напаивает, — шепчет Драчена.
Глядит Григорий, рыжая борода лопатой, в упор на Филиппа и ровно думу какую думает.
Подошел Филипп и стоит. Стоит и словно думает: чего ему теперь делать.
Развел руками и опять их прижал. Муха пролетит, услышишь: впились глазами в отца.
Надо чего-то делать.
— Господи!
Вздохнул. Обе руки поднял к глазам. Плачет?! Нет. Опустил руки.
— Чего ж, братцы, делать? Господь послал, терпеть надо…
— Так ведь чего ж… — оборвался угрюмо кто-то.
Илька, замолчавший было с приходом отца, опять еще сильнее начал.
— Оой-ой-ой, Пимка, брат ты мой родной, за что душу сгу-би-и-л! — заливается слезами Илька. — Брат ты мо-о-ой милый-й… ой-ой-ой…
Так и рвется сердце у людей.
— Охо-хо-хо! — вздыхает, как мех, Григорий.
Оглянулся кругом. Асимов чужими глазами и пошел назад, ровно и дела ему нет. Отошло несколько человек. Глядит Степан вслед ему и говорит:
— Что-ой-то, братец мой, ровно чужой?
— А ему что, — говорит Родивон, — чать, и рад, что лишний рот с плеч долой… Пра-а… собака человек.
— Собака-то собака! ведь все-таки… Нет, ему память отшибло… шутка сказать… дите…
Слушает Григорий, крепко стиснул тонкие бледные губы.
— Да-а!
Ровно оторвал и еще сильнее сжал губы. Отвернулся и глядит в лицо покойнику.
— Как никак — сын.
— Какой уж сын, — говорит Родивон, — век весь меж собой как собаки… что грех таить…
— Эх, грех, грех — вот до чего довел свою кровь…
Драчена сделала круглые глаза и смотрит в Пимку:
— Пропала христианская душа…
Думают, глядят все. Слушают причитанья Ильки. Баба его прибежала: тоже голосит.
— Ну так чего ж? — говорит Родивон, — в стан посылать надо. Как его теперь тут? Караул, яму ли копать?
— Время холодное — и в траве, чать, дождется…
— Известно, холодное… рогожей прикрыть и то ничего…
— Тогда караул.
— Так чего ж делать? Караул.
— Ну, айдате за рогожкой вы, стракулисты… К дедушке Филиппу, — живо.
Пустились без оглядки. Осматривается Родивон.
— Кто ж в первую очередь? из ребят, ну ты вот, что ль, да ты… ну, ты, Демьян, старшим с ними…
— Ну, я нет уж… — мотнулся, ровно бритый, без бороды и усов, Демьян. — Я, братец мой, не сдужаю чтой-то. Даве так вот схватило, ей-богу, думал и жив не буду. Ей-богу…
Врет Демьян. Рожу скорчил такую: вот сейчас смерть, а черные глаза плутоватые, глубокие, большие глядят так, словно верить просят им, рот большой перекосил: актер.
Так и на деревне ему кличка: «ахтер — вот что в городах в киатре приставляют».
— Водка будет, — добродушно говорит Родивон.
— Какая водка, — скривил другую рожу Демьян, — постная, из этого пруда…
— Зачем! Асимов раскошелится.
— Держи карман! — закричал так весело Демьян, что Григорий остановил:
— А ты…
Кажет глазами Григорий на тело. Оглянулся Демьян на Пимку и тихо говорит:
— Чать, не слышит теперь…
Фыркнули парни. Родивон толкнул его.
— Все бы ему смешки.
— Так ведь чего ж, Родион Семенович? Все ведь там будем… Брик — да и потащили раба божьего за ноги… Право. Я помру, меня так прямо и волоки.
— Ну так как же? — говорит Родивон.
— На водку не уломаешь жида, — корчит опять рожу Демьян.
— Уломаешь, може помягче теперь все станет…
— А стеречь где?
— Да уж на мельнице, вот и Лифан Трифоныч, тоже компания тебе без очереди.
Демьян только головой потянул.
— Водка бы была: товарищей сыщем… Ты насчет водки старайся… Я те прямо сказываю, без водки нельзя: на свои, а куплю…
— Ты, умная голова, удумаешь, — сдвинул ему шапку Родивон.
— Ну, так ведь чего станешь делать? Тут ее не пить, так же пропадет, — с собой туда не унесем.
Демьян показал на небо.
— В водке что худого? постная и доход… целовальнику, казне… та же подать: меньше платить…
— То-то ты ее вовсе платить перестал…
Потянулся народ в село. Разговаривают.
Пригнулась Фаида, выступает, щурит вперед глаза:
— Илька убивается… а дядя Филипп — не-е-т и даже ни-ни…
— Ровно чужой, — сказала Драчена.
— За богатством-то, — басом говорит Устинья, — и сын, что чужой.
— Этак, — вздыхает Драчена.
Молча кивает головой Фаида.
Идет Григорий со Степаном.
— И что, братец ты мой, за причина, — говорит Григорий, — гляжу я… ровно бы не надо языку-то высунутым быть… вот видел я Власа…
— Так ведь и я же видел…
— Ну так помнишь? Был язык?
— Ровно не было.
— Не было.
— Так, так — не было…-
— Не было, то-то…
— Не знаю, — раздумчиво говорит Степан и глядит на Григорья.
Опять думает Григорий,
Десять дней прошло, пока следователь, доктор и полиция приехали. Свои следователи объявились: Григорий да Степан. Ходят, обследывают. Друг дружке указывают. Больше Григорий, а Степан только быстро твердит:
— Так, так, так…
Идет слух по селу, соберутся где, послушают своих следователей — что-то неловко. Вся деревня, кроме домашних Пимки, насторожилась.
Никому не мил всегда был Асимов, а тут только подальше обходят Каинов дом.
Кто и завидовал прежде богатству его, — теперь будь ты проклят и богатство твое.
Демьяну только нет дела ни до чего, кроме водки, — водка бы была, а больше компания, где бы врать да говорить до упаду. Бегает к Асимову за водкой, в карауле третий раз непрошеный гость.
— Я отчаянный… мне хоть что… не боюсь ничего…
— А в баню вечером?
— В бане вечером шишига, братец мой: не пойду. Вот те крест не пойду… ученый…
— Видел же?
— Видеть не видел, а слышал. Раз спознился в темноте, моюсь — вдруг трах об стену, опять трах… Я как был, в чем родил господь, да по деревне…
Хохот.
— С тех пор будет… куда хочь пойду, а в баню ночью — нет.
Сидят сторожа, разговаривают в мельничной избе, а водка вся… за водкой-то на село идти надо: темно, хоть глаз выколи, да и Пимка под рогожей лежит.
— А за водкой пойдешь?
— А думаешь — нет?
— Иди…
Поглядел Демьян в окно.
— Темно же… айда вдвоем. Кто со мною? Никто не идет.
— Что вдвоем еще? Сам иди.
— Страшно… За ноги станет хватать… Молчат: знают, что пойдет Демьян.