— Мы снова соотечественники и снова друзья! — сказал Рено, наполнив стаканы.
Глухой стон послышался у входа в палатку.
— А вот и Каркефу, которого я потерял! — крикнул Рено.
Вошел Каркефу, ещё более бледный, более тощий, более лысый, более длинный и более тусклый, чем во времена, когда он воевал с волками.
— Сударь! — проговорил он, обратившись к г-ну де ла Герш. — К сожалению… кости держатся в моем теле лишь на нитках. Увы, я ещё не умираю. Мой хозяин уже который день отставляет меня в трактире, где негодяев, толпящихся вокруг кувшинов, насчитывается больше, чем кур на насесте!
Вид ветчины и дикой утки, хорошо проваренной, которую Магнус принес на дымящемся блюде, прервал скучную проповедь Каркефу. Он улыбнулся.
— Я вижу, что хорошие традиции возвращаются, — обрадовался он.
Арман-Луи повернулся к Магнусу.
— Вот честный парень, которого я тебе рекомендую, представил он Каркефу Магнусу: — У него желудок такой же пустой, как и руки.
— И робкое сердце, — добавил Каркефу.
— Однако я принимаю его таким, каков он есть. Слежу, чтобы он далеко не уходил.
— Хорошо, — ответил Магнус. — Я возьму его под свою защиту.
Оставшись одни, Арман-Луи и Рено удобно уселись на берегу бухты, запруженной всевозможными кораблями, радовались звукам барабанов и труб и поглядывали друг на друга.
— Послушай, объясни мне, как случилось, что я вновь нахожу тебя в Швеции после того, как оставил на дороге замка Мирваль, к которому тебя влекли красивые женские глазки? сказал г-н де ла Герш.
— Ах, мой друг, ты знаешь, насколько искренне я трудился над тем, чтобы наказать себя! Я должен отдать справедливость Клотильде — это она помогла мне в этом, насколько было в её власти. Но вот один славный знакомый моего дядюшки, озабоченный своим застарелым ревматизмом в Мирвале, посоветовал мне нанести визит в часовню замка.
— Это был, должно быть, добропорядочный человек.
— Добропорядочный и неприятный, ибо после посещения часовни вечное наказание Господне показалось мне чрезмерным. Я поклонился башенкам замка Мирваль и в сопровождении Каркефу, уже почти хорошо откормленного, направился в Париж. Меня прекрасно приняли при Королевском Дворе, но, на мое несчастье, воспоминание о мадемуазель де Парделан преследовало меня вплоть до королевского менуэта.
— Ты, я уверен, поборол это воспоминание воздержанием от пищи и умерщвлением плоти? — улыбнулся Арман-Луи.
— Да, мой гугенот! Воздержанием от пищи и зелеными глазами госпожи Сериоль.
— Ах, уж эти зеленые глаза!
— А ещё я имел дело с черными и голубыми глазами. Надо умерщвлять плоть переменами. Госпожа де Сериоль была состоятельно особой и слыла в Лувре признанной красавицей. И я должен сказать, заслуженно.
— Так значит это ей ты незамедлительно доверил заботу о твоем исцелении?
— Смелые сердца никогда не останавливаются в нерешительности. Аврора — её звали Аврора — сжалилась над моими страданиями. Это новое испытание длилось добрых две недели. Но ничто не может устоять перед коварством злого духа. Во время одного самого неистового лечения черт дернул меня как-то произнести имя Дианы, когда я целовал руки Авроры… С той поры госпожа де Сериоль перестала заботиться о моем выздоровлении…
— Вечно у придворных дам предрассудки, — засмеялся Арман-Луи.
— Да! Только это извиняет её в моих глазах! Покинув Париж, я отправился в Брюссель. Я не знаю, какое таинственное течение уносило меня к северу. Я не стану рассказывать тебе, сколько попыток я сделал во Фландрии и в стране Басков, чтобы оздоровить мою душу, по-прежнему влюбленную в еретичку. Я пробовал даже побороть ересь ересью: шведку голландкой, воспитанной в заблуждениях. Увы, лекарство было слишком сильнодействующим.
— Отчаянный поступок!
— Вот, кажется, все, что я хотел рассказать. Ах да, вот ещё что: Гретхен ничего не могла сделать против Дианы! Дьявол не отпускал свою жертву. Однажды утром, весь в слезах, я оказался в Германии; моя лошадь уносила меня в сторону Швеции, взяв путь на Данию; я был так обескуражен, что не запомнил, как это случилось. Впрочем, из этих краев дул ветер войны, который приободрил меня. Ах, мой бедный друг, из каких только стран не встречал я людей, облаченных в броню! Какие полки! Какие эскадроны: гессенские, саксонские, хорватские, австрийские, польские, венгерские, испанские, богемские, — десять армий, которые прямо-таки неистовствовали! Засыпали под звуки ружейной пальбы, просыпались от грохота пушек. По ночам пожары ярко освещали пейзажи. По правде сказать, я узнал, что король Густав-Адольф собирал отряды, чтобы воевать против Империи, и пришпорил лошадь. А однажды утром гамбургский корабль, который плыл в Стокгольм, забросил меня в Швецию.
— Берегись! Мадемуазель де Парделан тебя не забыла!
— Ах, это последний выстрел! — ответил Рено радостно.
Между Дианой и Рено было что-то вроде молчаливого соглашения, и хитрец, прикинувшийся удивленным, это хорошо знал. Нет молодой девушки, которая не считала бы себя немного женщиной, зная, что она происходит от нашей общей матери Евы. Именно поэтому м-ль де Парделан догадывалась, какое чувство она внушила г-ну де Шофонтену, прежде чем тот осознал это. Растерянность и замешательство такого отважного человека не были ей неприятны. Кроме того, в выражении его лица и в складе ума было нечто, что соответствовало её смелой и честной натуре. Она ценила его как человека сердечного, видя, что он, дворянин без состояния, не искал, как провести отца одной из самых богатых наследниц Швеции. Он не делал ничего также для того, чтобы обманом заполучить её сердце; и тайным доказательством его неожиданно вспыхнувшей горячей любви было кипение молодых сил, вызванное этой любовью. Он никогда не льстил м-ль де Парделан, никогда не проявлял чрезмерной услужливости, но всегда и во всем выказывал свою дворянскую гордость. Тем самым он в достаточной мере выдавал свою возвышенную душу — и таким образом все больше нравился м-ль де Парделан.
Уверенная в себе, Диана своими утонченными манерами и изяществом речи, которые влюбленные понимают с полуслова, щадила его дворянское самолюбие. Так, без лишних слов, м-ль де Парделан давала ему понять, каков наилучший путь для того, чтобы заполучить её.
Прежде всего, нельзя было также допустить, чтобы г-н де Парделан усомнился в любви г-на де Шофонтена к его дочери, к которой он испытывал крайнюю привязанность, и, поступая таким образом, как г-н де Шофонтен делал до сих пор, своей деликатностью и обходительностью он добивался большего, чем если бы ловчил.
Надо было все отдать на усмотрение старому дворянину, к чему Диана, казалось, не прилагала никаких усилий, а между тем направляла и воодушевляла Рено; но надо было, кроме того, сделать так, чтобы Рено отличился каким-нибудь подвигом, если бы представился случай, и в частности убедить его в том, что торопить события — значит, отодвигать их…