— Как видишь.
— Уже восемнадцать дней прошло с тех пор, как она впала в кому.
— Я тоже умею считать, — огрызается орк. — К чему ты клонишь?
— Два дня назад я говорил с лекарем. Он сказал, что уже не имеет смысла дальше поддерживать ее жизнь, — безэмоционально произносит Змей, не глядя на собеседника.
Орогрим вскакивает, его глаза наливаются яростью.
— Ты предлагаешь позволить ей умереть?
— Нет. Мне кажется, она уже мертва. Здесь — только тело. Грим, она бы вернулась к нам, если бы хотела, я уверен в этом. Но она не хочет жить. Арна — это душа и личность, а здесь только пустая телесная оболочка, в которой жизни ровно столько, сколько вливают в нее снадобья лекаря. Ты должен понимать, о чем я говорю…
Орк понимает. Орк прекрасно понимает, он все еще очень хорошо помнит, как добивали раненых сородичей, неспособных дальше полноценно жить — добивали по их же просьбе. Он помнит, как шаман пронзил ножом сердце его отца, когда прошло пятнадцать дней с того момента, как старый вождь, получив страшные ранения в бою, впал в такое же состояние. Грим тогда не горевал — он знал, что дух отца уже свободен, а тело — это всего лишь тело…
Но сестренка… как такое могло произойти? Почему судьба так несправедлива?!?
Он запрокинул голову и тихо, отчаянно завыл.
— Видишь? — Раадан медленно опустился на землю. — Ты правильно поступила, уничтожив Птицу.
— Принцип меньшего зла? — Арна отвела взгляд, села рядом с Творцом.
— Нет. Принцип большего добра.
— Так что же, получается, что ради большего добра можно творить зло?
— Уничтожение Птицы не было злом, Арна. И ты сама это только что увидела. Я прекрасно понимаю, как тебе тяжело от осознания того, что ты сделала. Но ты должна была это сделать. В противном случае не было бы не то, что большего добра — не было бы вообще никакого добра. Ты, кажется, все еще не осознала реальность страшной угрозы, нависшей над твоим миром.
— Я поняла. Что мне теперь делать? — тихо спросила Танаа, отводя взгляд. Состояние сдержанного спокойствия и холодной логической оценки исчезло, оставив после себя чувство опустошенности и почти полной безнадежности. Но она успела понять, что на этот раз сумела преодолеть блок на убийство Силой. Осталось только справиться с последствиями…
— Для начала — вернуться к жизни.
— А что потом?
— Делай то, что должна делать. И… Арна, я знаю, что тебе еще придется использовать твой Дар не по назначению. И в следующий раз тебя это убьет гарантированно… если ты не придумаешь, чем заменить это желание умереть.
— Заменить? Но как и чем? — она снова пыталась заставить себя мыслить логически.
— Как — ты разберешься сама. Я подскажу, если что, но не более. А вот на что… Древние Танаа завязали желание убить себя на всепоглощающее чувство вины. Вот и подумай, что может… нет, не искупить вину, но оказаться достойной карой за совершенное. Какой-то откат, что-то, что не убьет тебя, а, если можно так сказать, накажет.
— Я подумаю, — Арна улыбнулась. Ее охватило странное чувство спокойствия и уверенности в правильности происходящего. Теперь все было позади… ну, по крайней мере, на этот раз.
— Вот и хорошо. А теперь тебе нужно возвращаться.
— Я понимаю… Раадан, скажи — я опять не буду помнить о нашем разговоре?
— Пока что — увы, да. Потом — возможно… — Творец грустно улыбнулся. — Ладно, котенок, иди… и будь осторожна. Помни, что я люблю тебя.
Он разжал объятия, и отступил на шаг. Спустя мгновение все вокруг погрузилось во мрак, и Арна осталась в этом мраке одна.
Выждав несколько секунд, девушка закрыла уже невидящие глаза, и вслушалась в собственные ощущения, затем — в пространство вокруг нее. Она думала об Орогриме, об Эстисе, о Талеанисе, о Гундольфе, обо всех тех, кто успел стать ей дорог. О том, что из-за того, что она умирает, им очень больно. О том, что случится, если она не сможет вернуться. И, через длившееся вечность мгновение, Арна почувствовала, как в глубине ее души рождается нестерпимое, невыносимое, непреодолимое желание жить ! Тонкая серебряная нить, вьющаяся из ее любви, из ее души и ее крови, из желаний, мечтаний, стремлений, из тоски по близким, эта нить оплела все ее существо, и устремилась куда-то в сторону.
Танаа ничего не оставалось, кроме как последовать за серебряной путеводной звездочкой, горящей впереди.
Сперва по обнаженным нервам полоснуло дикой болью всепоглощающее отчаяние Орогрима. Потом — безнадежная тоска Эстиса, и его давящее чувство вины. На этом фоне странно было чувствовать железную уверенность Гундольфа, и его непонимание и отрицание факта смерти Арны. Считав же глухую обреченность Талеаниса, Танаа уже сама почувствовала себя бесконечно виноватой.
— Я не верю, что она не вернется! — горячо говорил Грифон, замерший между кроватью и лекарем. — Я видел, кто она, и кем она должна стать! Она просто не может умереть!
Эстис молчал, глядя в пол. Орогрим не сводил взгляда с рыцаря — Гундольф был единственным, кто давал ему надежду. Мантикора, почти невидимый в тени, мрачно теребил рукоять бесполезного сейчас меча.
Наконец, граф понял, что дальше хранить молчание уже нельзя.
— Гундольф, я надеюсь, вы не думаете, что я не хочу, чтобы Арна жила? — риторически поинтересовался он, и продолжил, не давая возмущенному рыцарю ответить. — Я хочу этого всей душой, и, клянусь честью, я бы многое ради этого отдал. Больше того, я прекрасно осознаю, что сам виновен в том, что с ней случилось… но у меня надежды уже не осталось. Поэтому…
— Надежда есть всегда, — прозвучал тихий голос, мгновенно оборвав Эстиса на полуслове. Арна с трудом приподнялась на локте. — Простите, что меня не было так долго. Я сама не знала, смогу ли вернуться…и надо ли вообще возвращаться.
— Я же говорил, — удовлетворенно выдохнул Гундольф. Орогрим просто развернулся к сестре, медленно опустился на пол возле кровати, взял в руки ее ладонь, и все так же молча прижался к ней щекой. По лицу орка чуть ли не в первый раз в жизни катились слезы облегчения.
Глава XVII — Затишье перед бурей
Поздним вечером к западным воротам Мидиграда подъехали трое путников в дорожных плащах, покрытых слоем пыли. Керин Райки, дежуривший в тот вечер на воротах, поморщился — как же ему надоели эти оборванцы, ищущие приключений, богатства и славы в его родном городе! Керин родился и вырос в стенах Мидиграда, и обладал тем презрительным отношением к приезжим, какое бывает только у коренных жителей крупных городов, особенно — столиц.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});