На столике стоял букетик желтых ирисов, какие растут в лесу, с мускусным ароматом. Вазочку Дженни тоже узнала. На самом деле это было одно из первых изделий Дженни, самостоятельно изготовленных в третьем классе на уроках прикладного искусства, — неустойчивый, ребристый сосуд из глины, выкрашенный в коричневую и синюю полоску. Она помнила, как однажды принесла вазочку домой. Дождь тогда лил немилосердно, гораздо сильнее рыбного дождя. Это был ураганный дождь, простой, незатейливый. Дженни, чтобы уберечь вазочку, сунула ее под пальто. С каждым шагом она молила об одном: «Только не разбейся». И теперь с удивлением увидела, что мать хранила вазочку все эти годы и даже поставила рядом с собой.
Ноги у Дженни совсем окоченели, поэтому она переступила через Аргуса, отбросила одеяло и забралась в кровать рядом с матерью. Элинор проснулась, как только услышала, что кто-то вошел в комнату. Она всегда спала чутко, но зрение начало ее подводить, и она подумала, что если Аргус не залаял, тогда, наверное, ей тоже стоит помолчать. Она почувствовала, как заколыхалась кровать. Рядом оказалась женщина с темными волосами — ее дочь. Неужели это происходило в действительности? Разве не было это невозможно, как невозможно из соломы напрясть золото[6]?
— Я вижу сон, — сказала Элинор Спарроу.
Ее слова тут же растаяли, как это бывает во сне, оставив после себя только непостижимую для понимания суть.
— Возможно, я тоже, — сказала Дженни.
С лужайки до них донесся призыв лесного дрозда. Утро за окном окрасилось в желто-зеленые тона. А что такое сон, как не способ узнать, что у тебя в душе? Спустя столько лет они простили друг друга в это майское утро, когда мир вокруг зеленел, когда в лавровых зарослях кружили пчелы, когда слова были не нужны, когда все потерянное можно было вернуть.
Утром Стелла попрощалась с Лизой, подхватила рюкзак и ушла, как обычно. Но когда нужно было свернуть на Локхарт-авеню и направиться в школу, она пошла в другую сторону.
— В школу я сегодня не пойду, — объявила Стелла, когда с ней поравнялся Хэп. — Сделаешь конспект за меня на уроках.
— Я с тобой, — сказал Хэп, радуясь возможности прогулять занятия таким ясным теплым днем.
— Нет.
Прозвучало слишком резко. Он мог обидеться. Интересно, он догадался, что она вчера вечером с кем-то целовалась? Это можно увидеть при свете дня? Догадался ли он, что ей уже нельзя верить, как прежде?
— То есть, я хочу сказать, это дело семейное.
— Конечно. — Хэп посмотрел на Стеллу так, словно до него что-то дошло именно в эту секунду. Возможно, он не знал ее так хорошо, как думал. — Ты поступаешь как хочешь.
Стелла прошла по аллее Дохлой Лошади и, дойдя до тропы Ребекки, сократила путь. День был теплый, над мелью кружила мошкара. Давным-давно здесь обитало так много черепах, что и не сосчитать, хотя люди десятками собирали их яйца и варили из них суп. В чаще водились индюшки, а в ручьях было полно сероспинок, костистой рыбки, которая каждую весну приплывала в глубь материка с солончаковых болот. К тому времени, как Ребекке Спарроу исполнилось тринадцать — ее днем рождения стал тот день, когда она впервые вышла из леса в середине марта, — городок Юнити увеличился вдвое. Никто при встрече с ней уже не сказал бы, что когда-то она не знала ни слова по-английски, зато каждый уже через секунду догадывался, что она занимается стиркой, — у нее были потрескавшиеся, неухоженные руки с синюшными пальцами и обломанными ногтями. Старая прачка умерла от оспы, оставив Ребекке свой дом, котел и особый рецепт варки ячменного мыла.
Когда Чарлз Хатауэй увидел в то утро, как она прошла по осколкам зеркала, он понял, что правильно поступил, не разрешив сыну с ней встречаться. Но все равно любой отец не смог бы сделать большего. Когда местные мальчишки начали закидывать Ребекку стрелами ради развлечения, именно Сэмюель прогнал их прочь. Именно Сэмюель навещал Ребекку по вечерам, не обращая внимания на тучи комаров, висевшие над берегом озера черной завесой, и на кусающихся черепах, прятавшихся в грязи и готовых прокусить самую крепкую пару ботинок. Он продолжал ходить к ней, даже после того, как по настоянию отца женился на одной из дочерей Хэпгудов, Мэри. У него родился сын, но он все равно оставался верен Ребекке, если под верностью понимать то, что она была единственной, к кому он стремился. Он ходил к озеру в любую погоду; защищался от комаров мазью из скунсовой капусты и знал дорогу как свои пять пальцев: шел в темноте, обходя камни и черепах, мимо старого дуба, в дупле которого пчелы собирали такой сладкий мед, что медведи сходились со всего леса, и нельзя было прогнать их ни дымом, ни мушкетами.
Ребекке не исполнилось и семнадцати, когда первого марта она родила девочку, Сару Спарроу, спокойного младенца, которому, казалось, вообще не нужно спать. В тот год комары собирались огромными тучами, и любой, кто приближался к стоячей воде, заболевал лихорадкой. Первым умер Сэмюель, а после его смерти болезнь пошла по кругу, от одного семейства к другому. Зато Ребекка Спарроу, жившая у озера, была по-прежнему здоровехонька, хотя и проплакала несколько недель по своему Сэмюелю. Люди не могли не заметить, что и ребенок ее процветал. Мало того, Мэри Хатауэй, вдова Сэмюеля, видела как-то раз Ребекку, которая держала на вытянутых руках ребенка, и обе были покрыты птицами; со стороны казалось, будто они все в перьях, словно нелюди.
Горожане сочли резонным допросить Ребекку насчет лихорадки. Довольно скоро ее привели в зал собраний, где каждый старался разглядеть в ней какие-то признаки того, что на их город ниспослано испытание. Пути Господни неисповедимы, это так, но то же самое можно сказать и о дьяволе. Разве не в этом причина, что выдающиеся мужчины часто жаждут того, от чего им лучше держаться подальше? И что женщины нередко ударяются в тщеславие, и даже ребятишкам необходимо руководство, иначе они споткнутся и упадут? Отцы города отобрали у Ребекки серебряный компас, который она хранила в кармане, сняли звезду с ее шеи; они взяли у малышки золотой колокольчик и не обращали внимания на ее плач.
Некоторые, вроде Мэри, давно подозревали что-то неладное, но теперь и отцы города согласились, что необходимо провести испытание. Всем известно, что ведьмы не чувствуют боли, поэтому и был выбран болевой метод. В ботинок Ребекки бросили горячий уголь, и жители еще больше уверились в своей правоте, когда Ребекка не вскрикнула, хотя все видели ожог на ноге, обуглившуюся кожу. Тогда они принялись загонять булавки ей под ногти, но она по-прежнему не произнесла ни слова, хотя пальцы у нее стали алыми, а несколько ногтей отвалились. Они добавили в жаркое, которым накормили ее, целые желуди, но она их не выплюнула. Наконец, добропорядочным жительницам города было велено зашить камни в подол ее платья и плаща, а потом насыпать камней ей в ботинки, прежде чем привести на озеро.