Читать интересную книгу Наши знакомые - Юрий Герман

— Может быть, еще хотите, Пал Палыч?

— Нет, спасибо.

— А может быть?

— Нет, нет, что вы!

Пока Пал Палыч искал документы, чистил пальто, она отвечала прямо, без обиняков, на те вопросы, которые сама жестоко ставила себе. Да, она выходила замуж не из жалости к нему, такие вещи не происходят из жалости, жалость — обстоятельство, не имеющее никакого значения; она выходила замуж потому, что ей было страшно одиночества, пустых и длинных вечеров осенью, зимних вьюг. А если бы вдруг заболел Федя? Что делать одной над его кроваткой? А если бы заболела она сама? Да, она шла замуж из жалости, но не к Пал Палычу, а к самой себе. Она жалела себя. Она боялась одиночества, до холода в спине, так же как в детстве боялась пустой и темной комнаты, треска рассыхающихся половиц, разбитого зеркала, третьей лампы. Ей страшно было думать о том, что в этом огромном, шумном и веселом городе она одна; что когда ее нет дома, то никто, кроме Феди, которому она просто-напросто нужна, о ней не вспомнит, что нянька Полина — чужой человек, что в парикмахерской к ней лезут, что парикмахеры глупы, что в жизни она не видела ничего хорошего и что, вероятно, не увидит. И что там, наконец, за стенами ее квартиры и парикмахерской, там, в городе, идет сложная, большая, кропотливая жизнь, в которой не только Федя, обед, воспоминания о Скворцове и ссоры на кухне, а и нечто иное, но которому опять же до нее, Антонины, нет никакого дела…

— Пал Палыч!

— Что, Тонечка?

— Мне вам хотелось сказать, Пал Палыч… Вы, наверное, это знаете, но на всякий случай…

Он обернулся к ней. Она увидела, как он побледнел, вероятно подумав, что она не выйдет за него замуж.

— Нет, нет, Пал Палыч… Все по-прежнему…

Он облизнул губы и подошел ближе — бледный, высокий, широкоплечий. В одной руке он держал щетку, в другой — черный пиджак. Внезапно злобные искры сверкнули в его глазах:

— Не пора ли нам кончить, Тоня? — сказал он и махнул щеткой. — Довольно вы меня мучили. Или сюда, или туда — только сразу.

Антонина молчала.

Не зная, что делать с пиджаком и со щеткой, он швырнул и то и другое на кровать, подошел к окну и уж оттуда крикнул севшим от злобы голосом:

— Я не мальчик. Понимаете вы? Я на свадьбу людей пригласил. Ну?

Она ответила не сразу.

— Не сердитесь, — сказала она, — не сердитесь. Пал Палыч. Все по-прежнему. Но только…

— Что «только»?

— Я вас не люблю…

— А Скворцова вы любили?

Криво усмехнувшись, он вплотную подошел к ней, властным движением положил свои большие руки на ее плечи и еще раз почти грубо, спросил:

— Любили?

Она подождала — вот ударит. Ей доставляло удовольствие чувствовать, как вздрагивают его руки, как они сжимают все сильнее и жестче ее плечи, ей приятно было видеть его бледное и потное лицо, думать о том, как он сдерживает себя… И только тогда, когда уже стало ясно, что он сдержится и не ударит, как бы она ни ответила, Антонина сказала, что Скворцова, кажется, не любила, и в свою очередь спросила, предполагает ли Пал Палыч в будущем драться.

— Тонечка…

Сжавшись, точно его перетянули кнутом, он отошел от нее.

— А все-таки?

— Я никогда…

— Вы же сами рассказывали, как дрались. Помните? Официантов били, повара…

— Так ведь…

— Что «так ведь»? И меня собираетесь бить?

Покусывая губы, она взяла его пальцами за локоть и встряхнула — ей хотелось победить во что бы то ни стало. Он не смел кричать на нее, он не смел держать ее за плечи, он не смел спрашивать, если ей не хотелось отвечать. Своим спокойным, сильным, ровным голосом она сказала ему, что его не любит, но оба они одиноки, и Пал Палыч, и она, что она выходит за него замуж только потому, что не хочет больше одинокой жизни, что она его уважает, он ей кажется порядочным и честным человеком, но что если он еще раз повысит голос, то… Скворцовых ей не надо, хватит!

Она говорила все это, не глядя на него — он стоял вполоборота, — но когда она кончила и посмотрела на него, то оказалось, что он вовсе не напуган, — наоборот, та жестокость, которую она давеча в нем заметила, сейчас точно сгустилась. Пал Палыч был весь напряжен, светлые его зрачки совсем побелели, он казался голубоглазым и смотрел на нее сверху вниз, сунув руки в карманы и слегка раскачиваясь — налево и направо.

На секунду ей стало неприятно: она никогда не видела его таким. Но испуг тотчас же исчез, уступив место чувству, похожему на восхищение. Нет, это не Скворцов! Это не пьяная храбрость, это не хамская, это настоящая сила — он себя в обиду не даст…

— Вот что, Тонечка…

Но Антонина не слушала. Она смотрела на него, на его широкие, сильные плечи, на его шею, на его большую, властную руку с блестящим перстнем на пальце и думала о том, что Пал Палыч совсем иной, чем она его себе представляла.

— Пал Палыч!

Теперь она положила ему руки на плечи.

— Пал Палыч!

— Что?

— Но ведь я вам честно сказала, что я вас не люблю…

Он смотрел на нее сверху вниз, но теперь его глаза потеплели за очками, и сами очки перестали блестеть холодным металлическим блеском.

— Если я вам сказала…

— Ну, сказали… — Он улыбнулся. — Что ж из того, что сказали?

— А то… — Она заторопилась, испугавшись, что он подсмеивается над нею. — А то, что ведь… я могу и полюбить вас, верно?

Пал Палыч промолчал.

Тогда Антонина обняла его руками за шею и, чуть приподнявшись, чтобы быть вровень с ним, поцеловала седые, мягкие, пахнущие табаком усы…

В этой скучной и пыльной комнате кто-то для очистки совести повесил две картинки: на первой мальчик в матроске швырял с берега корм рыбам, на второй мордатый офицер в погонах и в аксельбантах расстреливал из нагана коммуниста, похожего на Христа. В простенках же между окнами висели дрянные циновки и большое деревянное блюдо.

Антонина долго рассматривала офицера, мальчика, блюдо. Рядом с ней молодая пара, крепко прижавшись друг к другу, тоже разглядывала картины и чему-то смеялась. Чему? Вдруг она поняла: девушка смеялась над ней — потому что она стояла перед гладкой, насквозь пропыленной циновкой и глядела на циновку, как на картину.

Пал Палыч в дверях большими затяжками докуривал папиросу. Его глаза поблескивали под очками.

В соседней комнате занимались учетом умерших и родившихся. Рождалось больше, чем умирало, и, вероятно, поэтому в комнате, несмотря на смешение двух совершенно разнородных видов учета, было все же веселей. Кто-то тихо смеялся в углу. Антонина оглянулась: молодая женщина с ребенком на руках показывала коренастому быстроглазому парню плакат, на котором было изображено, как надо чистить зубы; вероятно, парень не любил заниматься этим делом, и жена над ним посмеивалась.

В вестибюле друг против друга стояли два человека. Их освещали матовые лампы, оба они были в сером, мужчина страдальчески морщил свое изглоданное лицо и все собирался что-то сказать, но только махал рукой и сплевывал в огромную урну, стоящую, как памяник, на пьедестале. Женщина дергала намотанную на шею лисицу за хвост и непрерывно трещала, в чем-то оправдываясь и заглядывая в глаза мужчине хитро и лживо.

Они шли разводиться.

Антонина была хорошей хозяйкой.

Вид всякого беспорядка вызывал в ней острое желание немедленно его ликвидировать.

И непременно самой.

Если ей случалось видеть пустую квартиру, она тотчас же в уме прикидывала, как тут можно расставить вещи.

Несмотря на застенчивость, она нередко останавливала ломовиков:

— Полено уронили.

Но она почти ничего не знала, кроме своей комнаты и парикмахерской.

Брились люди. Иногда приходили два приятеля и, усевшись на кресла рядом, переговаривались друг с другом.

— Но ведь так же нельзя, — говорил один, — ведь это же безобразие.

И, отстранив ее руку, позабыв о том, что лицо намылено, орал:

— За такое горючее их, подлецов, сажать надо!..

Она понимала, что горючее плохое. Но ей до этого не было ровно никакого дела — горючее было горючим, оно существовало вне того мира, в котором жила она. И, вытирая ватой бритву, она спокойно ждала, пока клиент перестанет горячиться, но ждала, конечно, в том случае, если не было очереди. Если же очередь была, Антонина сухо говорила: «Извините», и клиент, сконфузившись и подставляя намыленную щеку, умолкал. Ведь не могла она позволить, чтобы очередь задерживалась из-за нее.

Иногда разговоры клиентов оказывались понятными и близкими ей, несмотря на огромную разницу масштабов той жизни, которой жили клиенты и она сама.

Тогда ей становилось грустно.

Конечно же она бывала в учреждениях, относила какие-то бумажки, платила гербовые сборы, даже писала заявления. Но это было не то. Она не понимала этих учреждений.

Зачем они существуют? Где их начало и где их конец?