Читать интересную книгу Гроза в Безначалье - Генри Олди

Второй же обряд, «Рождение Господина», после которого царь окончательно мог считаться Чакравартином, был гораздо сложнее. Знаменуя утверждение власти, приобретенной в результате «Приношения Коня», он длился более двух лет. И включал в себя колесничные состязания, захват чужого скота (или имитацию захвата), а также ритуальную игру в кости с окрестными правителями.

Считалось неписаным законом, что приходить первым к финишу и выигрывать при любом раскладе должен будущий Господин.

И правильно, в общем, считалось… Особенно после конских прогулок по белу свету!

Второй мир был готов заново стать Великой Бхаратой. Один предок собрал империю, внук этого предка, Хастин-Слон, заложил первый камень в основание Хастинапура, дальнейшие поколения успешно разодрали державу на жалкие огрызки — так не пора ли вернуться к старым добрым временам?!

Грозный дал обет, сделав для себя запретным трон предков? Но мы-то с вами умные люди, мы же понимаем, что трон Хастинапура — это одно дело, престол Великой Бхараты — совсем другое, а титул Чакравартина — третье, и обета никоим образом не касающееся! Да толпы брахманов дрожат от нетерпения: когда наконец выпадет возможность очистить Гангею от греха, отмыть добела! Дело за малым: взять в жены вдов сводного брата и объявить сперва «Приношение Коня», а там и «Рождение Господина»…

Гряди, Грозный, победитель Рамы-с-Топором!

Многие раджи и правители заранее приказывали пахать землю у границ своих владений, засевая ее самой сочной травой и клевером, — а вдруг скривит губу священный жеребец, вдруг пройдет мимо, не даст сразу признать над собой главенство мужа доблестного!

Опять же в почете стали так называемые «Киталы» — брахманы по рождению и игроки по призванию. Умельцы шестигранных костей, они спешили на призывы и усердно обучали достойных владык странному мастерству: проигрывать так, чтобы ни одна душа не заподозрила в мошенничестве!

Ну и соответственно конюшие раз за разом учились незаметно придерживать упряжку на ристаниях…

Погребальный костер в Хастинапуре был виден издалека.

И брахманы завершали поминальное «Восьмичашье», поднося огню и праху несчастного царевича рисовые лепешки в восьми черепках от разбитого жертвенного сосуда.

Былое — вдребезги.

3

— Ты спишь, Сатьявати?.. Ну спи, спи, я просто так, посижу минутку и уйду… уйду. Давай-ка я лучше подоткну тебе покрывало… Я ведь знаю, ты все время мерзнешь, хотя при мне стараешься не подавать вида. При мне? Вот ты спишь и видишь сны, а я смотрю на тебя, на крохотный комочек под грудой покрывал, и не могу вспомнить, когда в последний раз оставался с тобой наедине! Кажется, что давно, ужасно давно, чуть ли не с той проклятой ночи, когда нам на рассвете сообщили о гибели Читры от стрел гандхарвов… Через сутки ты состарилась, а я увидел дряхлую женщину, в которую превратилась рыбачка-царица, и внезапно понял: боги, до чего мы с тобой похожи!

Ведь эта сморщенная оболочка — не более чем темница для настоящей Сатьявати, той, какой ты осталась в моей памяти! А я, я сам — разве не темница, не тюрьма для чего-то большего и наверняка лучшего, чем я?! Более того: иногда мне кажется, что я — каземат, вокруг которого нарочно выстроили прекрасный дворец… Люди ходят вокруг, задирают головы, любуясь шпилями и куполами, падают в пыль шапки, но людям это безразлично! «Чудесно! — восклицают они, щелкая пальцами. — Превосходно!» А завшивевшему узнику, который без памяти валяется в недрах этого шедевра архитектуры и из всей красоты видит в лучшем случае плесень на склизких стенах — ему-то что восклицать?! Чудесно?! Превосходно?! Или — «На помощь!..» Только кто услышит через толщу стен и вереницы покоев?

Тебе никогда не рассказывали, как ловят тигров в Дашарне, стране «Десяти Крепостей»? Те белые тигры-альбиносы, чей род веками сторожит трон Лунной династии, — они пойманы именно дашарнами. И если наше потомство белых кошек умирает еще молочными котятами, мы шлем гонцов в «Десять Крепостей», вскоре получая очередного тигра. Так вот, сперва следопыты выясняют расположение тигриного логова и тропу, по какой зверь ходит на водопой. А после ждут осени. Почему осени? Все очень просто: палые листья устилают тропу, ловчие-дашарны привозят в лес дюжину кувшинов с костным клеем и поливают им путь тигра.

Ты понимаешь, бедное животное пытается избавиться от прилипших к телу листьев, катается по земле, трет морду лапами, рычит и воет, а дашарны ждут! Просто ждут, и больше ничего. Проходит час, другой, и тигра, раджу джунглей, можно брать голыми руками.

Вот они и берут. А мы сажаем его на цепь. Или подпускаем самку и потом сажаем на цепь их детей.

Я напоминаю себе того тигра, облепленного листвой. Мне дали самку, меня посадили на цепь из литого серебра, люди любуются мной, они талдычат на всех перекрестках: «О Грозный! Чудесно! Превосходно!» — и с их дурацких голов опять сваливаются шапки в пыль.

Ты думаешь, я схожу с ума? Брежу наяву?! Может, ты и права… Когда человеку сегодня кажется, что он — гнилое подземелье в недрах дворца, а завтра он представляет себя тигром в клею и осенней листве! Впору бежать к лекарям. Или к брахманам. Или к крючконосым яджа-ведьмам: «Снимите порчу! За платой не поскуплюсь!»

Но я не побегу. Разучился бегать.

Раньше я почти не видел снов, а теперь вижу. Один и тот же. Из ночи в ночь. Передо мной расстилается Предвечный океан, такой, каким я его видел однажды: свинец вместо воды, скорлупа вместо неба, и огненный желток солнца наполовину утонул за горизонтом. Там холодно, Сатьявати!.. Там очень холодно, и хочется наворотить на себя груду покрывал, а сверху приказать еще набросить шкуру шарабхи-восьминожки, но все равно дыхание останется прерывистым, а зубы будут стучать друг о друга!

Давай я тебя укрою… и жаровню придвину поближе.

Вокруг царит тишина, словно волны разучились плескаться, или это просто я оглох… Тишина, и карла-уродец понуро бродит по водам, глядя себе под ноги. Иногда он нагибается, зачерпывает горсть воды и пропускает между пальцев, каплю за каплей, каплю за…

В конце концов я просыпаюсь и долго лежу, глядя в потолок. А кто-то спрашивает меня из мглы:

— Скажи, Грозный, ты его совсем-совсем не помнишь?

И сам себе отвечает, смеясь:

— Это хорошо… это очень хорошо…

Я молчу, гляжу в потолок и мечтаю о погребальном костре. Но не имею права.

Он сгорел, наш мальчик, но сперва он сгорел, пытаясь сделать тебе приятное, он опустошил свои чресла, и лекари развели руками: «Пепел, Сатьявати, один пепел…» Знаешь, что сказал брахман, когда закончилось «Восьмичашье»? О, он сказал красиво, он сказал просто замечательно, и впору было закатывать глаза от восхищения, задирая голову к небу, чтобы шапка падала в пыль…

— Сколько областей в воздушном пространстве и на земле нагревает солнце своим жаром, столько миров, бесконечных, изобильных медом и топленым маслом, ожидают тебя на небе, о владыка! Они бесконечны, даже если в каждом из них жить только по семи дней! Спеши же, о юный герой, ибо миры эти заждались!

Ты довольна? Ты, женщина, у которой больше не осталось ничего: ни молодости, ни детей от законного супруга — только боль и память! Я, например, доволен. Хотя бы тем, что ты сейчас спишь и не слышишь меня… Впрочем, я не уверен: говорю ли я вслух, сам с собой, или просто молчу, слоняясь из угла в угол! Наверное, все-таки молчу… Слишком жестоко то, что я сейчас произношу или только думаю, жестоко по-детски, безоглядно и наивно! Словно ждешь, что придет он и все исправит — а добрый дядя если и приходит, если возвращается из мрака прошлого, то лишь для того, чтобы сойтись с тобой в бою! И проиграть тебе так, что ты не сможешь простить ему этого до конца своих дней, даже когда ты вправе сам выбрать день собственной смерти — а значит, можешь жить и жить…

Сказание о добрых дядях давно закончилось. Давным-давно. И род моего отца грозит угаснуть.

Как ты думаешь, что будет с ним, с Шантану-Миротворцем? Останется ли он в мирах, изобильных медом и топленым маслом, или будет низвергнут в геенну за глупость родичей? Я помню: отец терпеть не мог меда, он даже медвяный напиток только прихлебывал или делал вид… При чем тут мед?! Просто я боюсь завтрашнего дня — вот и болтаю невесть что!

А может, думаю невесть что, и во рту у меня пересохло, но кликнуть слуг и велеть им подать медвяный напиток…

Они все полагают, что я оставил вдов Вичитры для себя. А я смеюсь над ними, хотя смех комом застревает в глотке и грозит задушить меня! Я смеюсь и вспоминаю давнюю историю, которую поведал мне Ушанас, язвительный старик с родимым пятном во всю щеку, поведал в то славное время, когда учитель мог еще бить меня палкой, не боясь, что в ответ я обрушу на него Вселенную!