class="p1">Дернуло так, что стрела крякнула и заскрипела, а «Эсмеральда» дала крен. Задрожали тросы. В лесу на острове затрещало дерево. Барабан лебедки дернулся раз, другой и начал с натугой вращаться, вытягивая трос. Попалась тварь! Эрвин отметил, что Ламбракис достал ручной лучемет, а Рамон проворно карабкается на крышу рубки, где установлен такой ган, что им при желании можно потопить и судно. Теперь оставалось лишь молиться неведомым силам, просить бога, провидение, случай, да кого угодно: только бы выдержали тросы… Должны выдержать, их специально выбирали… Только бы не сломалось дерево, не раскрошилась скала, только бы «Эсмеральду» не сорвало со швартовов… Нет, не должно… Только бы «неоценимый» и пилот не стали с испугу палить куда попало… Оба проинструктированы, но все же…
– Ого-го! – орал, выпучив глаза, шкипер. – Тянем рыбку! Тянем!
Тот, кого он назвал рыбкой, вдруг дернул и уперся так, что барабан лебедки перестал вращаться. Но нет, потихоньку пошел вновь… пошел!
Шагах в сорока от борта вырос бугор и сейчас же лопнул. Взметнулось полосатое щупальце, высоко взлетели комья грязи. Показалось и само тело язычника – огромное, скользкое, мертвенно-бледное, как кожа покойника. Ошметки болотного ковра скатывались по нему и шлепались в грязь. Дрожал трос, выл двигатель лебедки. Крен судна увеличился. Извивающийся «язык» чудовища ощупал фальшборт и полез на палубу. «Бегите!» – закричал Ламбракис.
Бежать не было необходимости: «неоценимый» уже стрелял, а мгновением позже лучемет Рамона отделил от язычника его «язык». Гигантское щупальце немного подергалось, обмякло и сползло за борт. Отростки на нем еще шевелились, а темные, как дно болота, глаза, казалось, смотрели на Эрвина с немым укором.
Язычник показал меньшие щупальца – гладкие и безглазые. Скорее ложноножки, чем хватательные конечности. Моллюск еще сопротивлялся, еще дергался, норовя сорваться с крюка, но был подтянут к самому борту. «Эсмеральда» накренилась чуточку сильнее. В лесу с шумом упало дерево, но теперь это уже не имело значения.
– Не стрелять! – крикнул Эрвин.
Рамон повиновался. Ламбракис тоже перестал палить, но держал оружие на изготовку и вид имел самый серьезный – ни дать ни взять лис, защищающий свою нору. Не приходилось сомневаться, что он выстрелит при малейших признаках опасности для своего подопечного.
– Я сам, – сказал Эрвин.
Только теперь он достал свой лучемет. Делить с кем-то ответственность? Ну уж извините!
Забегая то с одной стороны твари, то с другой, опасно перегибаясь через фальшборт, он отстреливал ложноножки до тех пор, пока язычник не превратился в огромный вздрагивающий обрубок. Тогда вновь заработала лебедка, и подтянула умирающего гиганта к самому фальшборту.
– Выше! – кричал Эрвин. – Еще выше! Вира!
За округлым телом язычника потянулись из болота какие-то наросты, похожие на виноградные грозди. Вдруг коротко ухнуло. То ли издыхающий язычник бурно испражнился, то ли внутри него внезапно лопнул какой-то бурдюк, покрывший жидкую грязь желтой пеной, а только в нос ударила такая вонь, что Ламбракис с протестующим воплем кинулся на бак, Рамон полез на мачту, а шкипер заперся в рубке. Боясь потерять сознание, Эрвин кромсал и кромсал чудовище, строгая его с боков до тех пор, пока мог задерживать дыхание. Отбежав, вдохнул свежего воздуха. Закашлялся. Вдохнув еще, бросился останавливать лебедку и поворачивать стрелу…
Груда зловонной плоти лежала частью на палубе, частью на крышке трюмного люка – уже не грозный донный моллюск, а жалкий его огрызок. Наверное, внутри него имелось какое-то подобие хрящевого скелета, не то студенистая масса попросту растеклась бы от носа до кормы. Круглое, как у кальмара, ротовое отверстие, было плотно сжато, острые зубы почти перетерли сверхпрочный трос. А в промежутке между ротовым отверстием и гроздьями слабо дергалось, пытаясь освободиться, оплетенное какими-то нитями совсем другое существо, настолько же чужеродное язычнику, насколько жизнь противоположна смерти.
Не Кристи. И даже не человек.
Это была «лань» – одно из тех пугливых животных, какие служат пищей любому болотному хищнику, включая человека, если тому очень уж повезет. Это была всего-навсего «лань».
Симбионт.
Пришлось вновь отбежать к наветренному борту продышаться, и этим дело не кончилось – Эрвина стошнило. Когда он, утирая глаза, вернулся, животное уже наполовину освободилось из плена. Некоторые нити рвались, другие, не сильно вросшие в плоть, попросту отваливались. Увидев Эрвина, «лань» задрожала, издала короткий жалобный звук и удвоила усилия.
– Вот как, значит, – сказал Эрвин, присев на корточки. – Дышишь… Это хорошо, что ты можешь дышать. Ну-ну, не бойся меня, не обижу…
Он не помогал животному. Пусть, пусть выпутывается само. Пусть выпутается и покажет, что осталось жизнеспособным, это очень важно. Но почему легкие «лани» не залиты по самую гортань черной торфяной водой?
Вычислитель, возможно, нашел бы точный ответ – Эрвину пришлось довольствоваться догадкой. Симбионт не вдыхает – он только выдыхает. Кислородом его снабжает язычник, но он-то откуда берет кислород? Под болотным ковром его нет. Ответ может быть только один: опять симбионты. Вот эти гроздья, скорее всего, битком набиты микроорганизмами, жрущими то ли метан, то ли еще какую-нибудь дрянь и выделяющими кислород как отход жизнедеятельности. Что одним яд, то другим дыхание. Это ж какая, однако, должна быть у них биохимия, чтобы продуцировать кислород без фотосинтеза! С ума сойти… Но живое гораздо на выдумки, природа изощрена в хитростях. Она всегда находит выход.
А ведь этак и реаниматор, пожалуй, не понадобится…
Животное вскочило на тонкие ноги – и сразу рухнуло. Забилось, бестолково лягая воздух перепонками на пальцах. Ну-ну, остынь, животинка. Не все сразу. Мышцы отвыкли от работы, кости обеднели кальцием, координация нарушена… Это пройдет, пройдет…
Из-за угла рубки показался Ламбракис. Шел, закрывая рот и нос платком, и целился то в груду плоти язычника, то в «лань».
– Не надо стрелять! – крикнул ему Эрвин. – Опасности нет!
– Зато вонь есть, – прогундел сквозь платок Ламбракис. – Теперь-то можно сбросить эту мерзость за борт?
– Можно.
Туша поехала вверх, в сторону и повисла на тросе за бортом. Ламбракис пережег выстрелом трос. Взметнулась грязь.
Рамон спускался с мачты. Что-то орал шкипер, не покидая рубки. Сообразив, что его никто не слышит, он распахнул дверь, но сейчас же скривился от вони и, к счастью, замолк. Брезгливо ступая по изгаженной палубе, «неоценимый» приблизился к Эрвину. Поддернув штаны, сел на корточки рядышком.
– Ну и как? – спросил он.
– Это не тот язычник, – процедил Эрвин.
– Вижу. И что теперь?
– Это вообще еще детеныш… Тот, что нужен мне, крупнее.
– Я спрашиваю, что теперь, – повторил Ламбракис. – У нас нет времени.
– Вы дали мне сутки, – напомнил Эрвин. – Они еще не прошли.
Ламбракис тяжело вздохнул, изображая участие.
– Осталось десять часов,