— Господи! Как я это все ненавижу!..
Она взяла с полки круглую небольшую тарелку с чернильницей, поставила на освободившееся место, окунула перо в чернила и стала считывать с машинки стихи. А я сидела рядом на стуле, уставившись в окно, за которым ничего не было, только серая муть. Я боялась оглянуться, боялась выдать свою растерянность и тоску от вида жилья-нежилья, комнаты-некомнаты, стола-нестола…
Мой письменный верный стол!Спасибо за то, что шелСо мною по всем путям.Меня охранял — как шрам.
Мой письменный вьючный мул!Спасибо, что ног не гнулПод ношей, поклажу грез —Спасибо — что нес и нес…
Не знаю, прочла ли Марина Ивановна что на моем лице или понимала, какое впечатление производит ее комната и стол при первом посещении, впрочем, не сомневаюсь, что ей было совершенно безразлично, что и на кого какое впечатление производит, — но почему-то, закончив считывать стихи и поглядев на меня, она сказала:
— Хорошо, что есть такой, а не треногий! Этот по крайней мере о четырех ногах, устойчивый.
«Мой письменный верный стол! Спасибо за то, что шел со мною по всем путям…» А между прочим, шел ли? И по всем ли путям? И этот гимн столу не являлся ли вожделенной мечтой именно о том исконно своем, незыблемом, ни с кем и ни с чем никогда не делимом письменном столе!?
Так будь же благословен —Лбом, локтем, узлом коленИспытанный, — как пилаВ грудь въевшийся — край стола!
Край стола был… И на Покровском бульваре, и на Герцена, и в Голицыно, и во всех прочих ее бесприютных приютах. Но свой стол — везде ли, всегда ли?
«Стол должен быть — место незыблемое, чтобы со всем и от всего — к столу, вечно и верно — ждущему. (Так Макс возвращался в Коктебель)».
«С горечью думаю о том, что у самого посредственного фельетониста, даже не перечитывающего — что писал, есть письменный стол…».
«Все, что я хочу от «славы», — возможно высокого гонорара, чтобы писать дальше. И — тишины.
(В просторечии: пустой комнаты с трехаршинным письменным столом, — хотя бы кухонным!)»
«…и опять нет стола, а доска, годная разве только для кораблекрушения…»
«Главная беда: у меня нет твердого места для писания: в хорошей комнате, с окном и сосной в нем, спит Мур (днем и с 9 веч.), а в кухне — нет окна, и вся еда, и лук, и жара от примуса, и стол — непоправимо, целиком расшатанный, на к-рый гляжу с отвращением, всячески — взглядом — обхожу».
«Сейчас 6 ч. утра, пишу в кухне, за единственным столом, могущем вместить 8 корректур сразу. Из кухни не выхожу: не рукописи — так обед, не обед — так стирка и т. д…»
Это пишет она разным людям в разное время. Пишет Буниной, Шаховскому, Тесковой; пишет в 1925-м с rue Ruve из Парижа, где они вчетвером с маленьким Муром втиснуты в одну комнату. Пишет в 1935 г. из курортного местечка La Faviere, пишет из Vanves (Seine) — предместья Парижа. И даже в Бельгии, куда она приезжает погостить с Муром: «Там у меня не было письменного стола: только круглый, качкий — о нелепость! соломенный — заранее обескураживающий…»
А на Boulevard Pasteur, Hotel Innova в номере 36, куда ей пришлось переехать из Vanves, — там, в том грязном и темном номере в отеле Innova, вряд ли у нее был письменный стол!.. А на Борисоглебском в те годы после семнадцатого, когда она с девочками, а потом с одной Алей живет в столовой и на столе красного дерева стряпает, и тут же рядом печурка, на которой готовит, которую топит стульями, и стирает, намыливая щетку, и трет ею белье на этом же столе красного дерева, и переписывает книгу Волконского за тем же столом, и пишет стихи, и Аля, притулившись, ведет свой дневник…
«Мой письменный верный стол!»…
Спасибо за то, что — вследСрывался! На всех путяхМеня настигал, как шах —Беглянку.— Назад, на стул!
Спасибо за то, что блюлИ гнул. У невечных благМеня отбивал — как маг —Сомнамбулу.
Аля говорила, что мать, как никто, умела справляться и расправляться с второстепенностями жизни и прожорливостью этих второстепенностей и, отсекая мелочи повседневности, умела сосредоточиться на главном, на своем в любых условиях, в любой подходящий момент, посреди хаоса и неизбывности была — папироса во рту, голова подперта ладонью, тетрадь на краю стола… «Так будь же благословен — лбом, локтем, узлом колен испытанный, — как пила в грудь въевшийся — край стола!..»
Тогда на Покровском бульваре в первый свой приход я подарила Марине Ивановне присланные ей Тарасенковым два нарядных больших блокнота, на обложке которых было яркое синее небо и левитановские желтые березки. Эти блокноты продавались на финской выставке-распродаже еще до войны с финнами, и мы все старались запастись ими впрок.
— Какая отличная бумага, — произнесла Марина Ивановна, пробуя бумагу на ощупь, — но на ней невозможно работать, будешь все время думать, что на такой бумаге надо писать что-то особенно хорошее! Это пойдет на чистовик, я буду сюда переписывать переводы начисто.
Но откинув страницу и увидев, что лист, только чуть схваченный по верхнему краю клеем, легко отделяется, сказала:
— Нет, для работы это совсем не годится, листы распадаются, это только для писем.
— А разве вы никогда не пишете на отдельных листах?
— Нет. Листы легко теряются, тетрадь вернее сбережет. Надежнее…
Не знаю, была ли это еще гимназическая привычка писать в тетради, или дальнейшая скитальческая жизнь приучила к этому, — знаю только, что весь литературный архив Марины Ивановны, все ее литературное наследство оставлено именно в тетрадях: «…сафьяновые альбомы юности; самодельные тетради революционных лет; тетради дареные — в нарядных переплетах; грошовые тетради эмиграции — в истрепанных обложках; тетради чернорабочих будней и праздничных беловиков. Тетради, тетради, тетради…»[65]
Это уже потом напишет Аля.
В сентябре, кажется, еще на Мерзляковском Николай Николаевич Вильмонт, работавший тогда в журнале «Интернациональная литература», принес Марине Ивановне стихи.
«H.H. принес немецкие переводы. Самое любимое, что есть: немецкие народные песни. Песенки. О, как все это я любила!» — запишет Марина Ивановна в тетради. Но и теперь она с явной любовью и удовольствием переводит эти лукавые, озорные песенки.
Что ты любовь моя —Пора бы знать.Приди в полночный час,Скажи, как звать.
Приди в полночный час,В полночный бой.Спит матушка с отцом,Мне спать — с тобой…
Пляшут зайцы на лужайке,Пляшут мошки на лозе.Хочешь разума в хозяйстве —Не женись на егозе!
И прочие другие. И читает нам эти переводы, и, конечно, мы все в восторге, мы часто встречаемся и у Вильмонтов, и у нас на Конюшках и гуляем вместе, и все стихи, стихи, и разговоры о стихах, о книгах, и никто из нас не знает и не подозревает, в каком смятении и тревоге находится в это время Марина Ивановна, ибо как раз в эти сентябрьские дни у нее перестают принимать передачи Сергею Яковлевичу и самые мрачные мысли приходят ей в голову. Но, естественно (вернее, противоестественно для нормального общения людей), она молчит об этом и ни с кем не делится своими переживаниями и страхами, ибо, как я уже не раз упоминала, об этом тогда было не принято говорить…