И нашли. Но не Литфонд, как учреждение, призванное оказывать помощь писателям, — случай помог и Арий Давидович Ратницкий.
Когда Марина Ивановна появлялась в Литфонде, он тут же вскакивал и, протискивая между канцелярскими столами свое округлое брюшко, украшенное золотой цепью от карманных часов, прикладывался к ручке. У него была аккуратно подстриженная седеющая уже тогда эспаньолка, выпуклые, добрые карие глаза и неимоверно румяные щеки.
В его служебные обязанности входило хоронить писателей, и по этому поводу ходило много анекдотов. Мой приятель, например, уверял, что когда он захворал в Доме творчества и отдыхающий там Арий Давидович, по доброте своей, зашел к нему, то того чуть не хватил инфаркт! И только из-за суеверия он не сказал тому — еще рано! Приятель утверждал, что собственными глазами видел, как Арий Давидович исподтишка пятерней снял с него, лежащего, на всякий случай мерку, чтобы потом не тревожить вдову… А на Новодевичьем кладбище во время чьих-то похорон Катаев, остановившись у какого-то памятника, задумчиво сказал оказавшемуся рядом Арию Давидовичу:
— Какой красивый камень!
— Да? — многозначительно заметил тот. — Вам нравится?!..
И Катаев, чуть побледнев, отошел.
Несмотря на свой жизнерадостный румянец, не соответствующий погребальному обряду, Арий Давидович умел проводить процедуру похорон с величайшим тактом и сердечностью. И все покойники, как знаменитые, так и незнаменитые, были для него едино равны, и одинаково душевно он их хоронил и вдов не обирал, и на покойниках он не разжился ни дачей, ни кооперативной квартирой, ни машиной — так и жил в одной комнате с женой в коммунальной квартире. А писатели хотя и придумывали про него всякие анекдоты, но в глубине души все же побаивались, ибо знали, что им его не миновать… И до самой своей смерти он хоронил писателей, правда, уже не по долгу службы, а по велению сердца. И, несмотря на свои 96 лет, сохранял все тот же неимоверной яркости румянец, чуть полиловевший от склеротических прожилок.
Вот этот Арий Давидович Ратницкий и нашел для Марины Ивановны комнату, и она помянула его добрым словом в своей тетради.
Он где-то случайно, краем уха зацепил, что кто-то уезжает на Север на два года и ему совершенно безразлично, будет ли жить в его квартире мать с сыном или муж с женой. И Арий Давидович разыскал того — «кого-то» и свел с ним Марину Ивановну, и Марине Ивановне оставалось только срочно раздобыть деньги, чтобы заплатить за год вперед, кажется, две с половиной тысячи!
Таня Ельницкая вспоминала, как пришла Марина Ивановна осенью разбирать корзину с книгами — ту, которую Лева Ельницкий и Тарасенков приволокли с улицы Герцена на Малый Николопесковский, как вынула она из сумки фартук, повязала его, чтобы не запылиться, и, сортируя книги — какие возьмет себе, какие пойдут на продажу — и куря папиросу за папиросой, рассказывала, как дорого обошлась ей комната и как занимала она деньги у всех, у кого только можно было занять.
Но сколь ни были малоимущими те, кто окружал Марину Ивановну, — нужную сумму денег она все же собрала и где-то в двадцатых числах сентября переехала по новому адресу[63]. После почти года скитальческой жизни она наконец обретает некую видимость оседлости: ее прописывают на Покровском бульваре, дом 14/5 в квартире 62 (последняя московская прописка!); правда, опять на чужой площади, правда, опять временно, но временность эта на сей раз имеет протяженность в два года.
ПЕРЕД ЛИЦОМ СТЫЛОГО ОКНА
Окно было большое, во всю стену, расчерченное на квадраты. Окно голое, без шторы, за окном бледное городское небо — седьмой этаж. Это было уже осенью на Покровском бульваре. Я пришла сюда впервые одна вскоре после переезда Марины Ивановны, пришла в качестве курьера от Тарасенкова: нужно было взять переводы стихов, кажется, для журнала «Знамя».
Конечно, точных адресов, где жила Марина Ивановна и где мы бывали у нее, я теперь бы уже не вспомнила и восстановить их смогла только по ее письмам и документам. А что касается Покровского бульвара, то тогда, в те годы, говорили: «Марина Ивановна живет на Чистых прудах; мы идем к Марине Ивановне на Чистые пруды», и гуляли мы с ней по бульвару у Чистых прудов, благо было это почти рядом с ее домом. И когда недавно я сказала Нине Гордон, с которой мы бывали тогда, в 1940–1941 годах, у Марины Ивановны, но не совпадали и даже не были знакомы, — что бывали-то мы у нее на Покровском бульваре, и уточнила адрес, то Нина стала спорить, утверждая, что это был вовсе не Покровский бульвар, а Чистые пруды и что она-то уж это отлично знает, ибо она работала в помещении кинотеатра «Колизей» и часто приходила к Марине Ивановне. Конечно, мы обе уже никогда бы не нашли того дома, но то, что подъезд был в глубине двора, и был лифт, и была узкая комната с огромным окном и две веревки, протянутые через комнату, — это мы отлично помнили и разошлись лишь в одном: мне казалось, что дверь была прямо напротив окна, а Нине — сбоку.
Я запомнила три стены,За четвертую не ручаюсь.Кто же знает, спиной к стене?Может быть, но ведь может неБыть…
Я запомнила три стены, четвертая — окно, зимой в белой наледи, все забитое снежным узором, в блестках, и от его искрящейся нарядности даже как-то в комнате становилось прибраннее… У окна четырехугольный обеденный стол, заваленный, заставленный чем ни попадя, и две длинные (а может, казались длинными!) стены к окну. Направо — половина Марины Ивановны, налево — Мурина. На половине Марины Ивановны ближе к столу, на чемоданах, на ящиках — жесткое — ее ложе, покрытое пледом; налево топчан — самая модная в те годы, самая дешевая мебель — пружинный матрас на четырех пеньках, это Мурино место. Полка с книгами, простая доска на веревках, на крюках приколочена к стене. На Муриной половине у входа горкой чемоданы и над чемоданами аккуратно, на плечиках, развешаны его костюмы. На стене Марины Ивановны впопыхах, кое-как зацеплена на крюках, на гвоздях ее одежда. Голая электрическая лампочка на шнуре свисает с потолка. И две веревки от стены к стене, и на этих веревках перекинуты тряпки, полотенца, вперемешку посудные, ручные, банные. Эти две веревки и делали комнату какой-то особенно нежилой, неуютной, некомнатой…
В тетради Марины Ивановны есть запись: «— перед лицом огромного синего стылого окна.
Я, кажется, больше всего в жизни любила — уют (securité)[64]. Он безвозвратно ушел из моей жизни…».
Тогда, в тот мой первый приход на Покровский бульвар Марина Ивановна подошла к столу и, отодвинув в сторону недопитое, недоеденное Муром за завтраком, и какой-то кулек с макаронами и еще с чем-то, и какие-то банки, склянки, сказала: