Читать интересную книгу День независимости - Ричард Форд

– Если честно, он меня достал, – говорит Энн. Она стоит в точности там, где я впервые увидел ее сегодня, и смотрит поверх перил веранды на сверкающее полотнище воды, на выступающие из густой зелени фасады маленьких белых домов, подсвеченных солнцем. Я снова украдкой окидываю одобрительным взглядом ее осязаемую – без утраты сексуальной своеобычности – женственность. Губы Энн кажутся мне пополневшими, словно она «нарастила» их. (Хирургические причуды подобного рода распространяются по сообществам состоятельных людей, точно мода на новые кухонные приборы.) Энн почесывает носком туфельки изнанку мускулистой икры, вздыхает.

– Ты, возможно, и не знаешь, как здорово тебе повезло, – говорит она после недолгого молчания.

Я отвечать не собираюсь. Тщательное рассмотрение того, какой я везунчик, может слишком легко привести к новому обсуждению моих злодеяний по части «быть/выглядеть», а там и к возможности того, что я трус или врун – если не хуже. Я потираю нос; пальцы мои все еще пахнут мертвым граклом.

Энн оборачивается ко мне, неуютно сидящему на лилейной подушке:

– Ты не согласился бы повидаться с доктором Стоплером?

– В качестве пациента? – заморгав, осведомляюсь я.

– В качестве родителя, – отвечает Энн. – if пациента.

– Я ведь не в Нью-Хейвене живу, – говорю я. – Да и к мозгоправам особого почтения не питаю. Они просто-напросто стараются заставить нас вести себя так же, как все прочие.

– На этот счет можешь не волноваться. – Она смотрит на меня, точно выведенная из терпения старшая сестра. – Просто я думаю, что если мы с тобой или, может быть, мы с тобой и с Полом навестим его, нам вдруг да и удастся что-то поправить. Вот и все.

– Мы можем и Чарли прихватить, если хочешь. Ему, наверное, тоже есть что поправлять. Опять же, и он теперь – родитель.

– Он поедет с нами. Если я попрошу.

Я оглядываюсь на зеркалистое окно, за которым стоит призрачный белый рояль и – в изобилии – прямоугольная модная мебель светлого дерева, аккуратно расставленная вдоль длинных красноватых стен, дабы усилить впечатление интересного внутреннего пространства, сохранив при этом другое – немыслимого уюта. В окне отражаются лазурное небо, часть лужайки, с дюйм кровли эллинга и линия вершин далеких деревьев. Вот она, американская безотрадность, за которую Энн невесть почему выскочила замуж. Мне хочется подняться из кресла и выйти на лужайку – подождать моего сына на траве. А видеть доктора Стоплера, который произведет досмотр моих слабостей, не хочется. В конце концов, они-то меня сюда и привели.

Неожиданно за стеклом появляется нематериальная фигура моей пересекающей гостиную дочери – куда она направляется, я не знаю. На ходу она оглядывается на нас, ее препирающихся родителей, и в блаженном неведении того, что я ее вижу, спиральным, возносящимся, как бы заклинающим движением показывает кому-то из нас, а может, и обоим кулачок с торчащим из него средним пальцем, отвешивает вычурный восточный поклон и уходит сквозь дверь в глубину дома.

– Насчет доктора Стоплера я подумаю, – говорю я. – Хотя по-прежнему не понимаю, что такое «групповая терапия».

Уголки рта Энн неодобрительно поджимаются – это она меня не одобряет.

– Попробуй увидеть в твоих детях средство познания самого себя. Может быть, тебе станет интересно и ты наконец сделаешь для них что-то от всей души.

Энн считает меня родителем равнодушным, а по-моему, я делаю для детей все, что в моих силах.

– Может быть, – отвечаю я, хотя одной лишь мысли о скучнейших еженедельных поездках в скучнейший Нью-Хейвен ради дорогостоящих и скучнейших пятидесяти пяти минут причитаний mea culpa! mea culpa![68], заносимых в блокнот привыкшим к скуке австрийским мозгоправом, достаточно, чтобы чьи угодно механизмы бегства от действительности перешли на круглосуточную работу.

Правда, разумеется, такова: Энн обладает весьма расплывчатыми представлениями и обо мне, и о моих нынешних жизненных обстоятельствах. Она никогда не видела смысла ни в риелторстве, ни в удовольствии, которое я от него получаю, – просто не думает, что я действительно что-то делаю. Личная моя жизнь известна ей лишь по случайным обмолвкам детей, она не знает, куда я езжу, какие читаю книги. С ходом времени ее понятия обо мне становились все более туманными, и потому ее давняя мичиганская приверженность фактам и только фактам склоняет Энн к неодобрению почти всего, что я мог бы сделать, за вычетом, быть может, вступления в Красный Крест, с тем чтобы посвятить мою жизнь кормлению голодающих на каком-нибудь дальнем берегу (не такой уж и плохой запасной вариант, однако и он не сделает меня в ее глазах менее жалким). Во всех существенных отношениях я, на ее взгляд, ничем не лучше того, каким был ко времени завершения развода, – между тем как она, понятное дело, семимильными шагами ушла вперед.

Да я, собственно, ничего против и не имею, поскольку отсутствие ясной картины заставляет ее желать получить таковую, а стало быть, и желать – опосредованно – получить меня (так я, во всяком случае, полагаю). В этом смысле отсутствие и создает, и заполняет столь необходимую мне пустоту.

Однако все не так уж и позитивно: разведясь, вы непременно начинаете гадать (я, во всяком случае, иногда дохожу в этом плане до несокрушимой озабоченности), что думает о вас бывшая супружница, как она относится к вашим решениям (если предположить, что она вообще считает вас принимающим таковые), завидует ли она вам, или не одобряет вас, или относится к вам снисходительно, или с глумливым осуждением, или вы ей попросту безразличны.

А из-за этого ваша жизнь может обратиться черт знает во что, в «функцию» ваших представлений о ее представлениях на ваш счет, – это все равно что поглядывать в зеркале магазина готового платья на продавца, пытаясь понять, нравитесь ли вы ему в крикливом клетчатом костюме, купить который еще не решили, но купите, если поймете, что продавец одобряет ваш выбор. И потому я предпочел бы, чтобы Энн видела во мне мужчину, который, расторгнув несчастливый союз, сумел воспрянуть духом и найти множество благотворных возможностей, красивых решений для тех тернистых дилемм, с какими его столкнула жизнь. Ну а если ничего такого она не увидит, пусть лучше блуждает в потемках.

Хотя главный фокус развода – с учетом неуклонного роста предоставляемых им возможностей – состоит в том, чтобы не проникнуться ироническим отношением к себе, не пасть духом. С одной стороны, прежняя ваша жизнь нагружает вас маниакально детальными, подробнейшими представлениями о вашей персоне, а с другой – равно конкретными представлениями о том, в кого вы обратились теперь, и для вас становится почти невозможным не усматривать в себе крошечный одушевленный оксюморон, а временами почти, черт подери, совершенно невозможным понять, кто вы, собственно говоря, такой. А последнее необходимо. Следует сказать, что писателям выживать в таком положении легче, нежели всем прочим, потому что писатели сознают: почти все на свете – в-с-е-н-а-с-в-е-т-е – сводится на самом-то деле не к «взглядам», а к словам, которые, если они вам не по душе, можно заменить другими. (Последнее, в сущности, не так уж и далеко от того, что Энн сказала мне вчера, когда я разговаривал с ней из «Винса» по телефону.)

Она присаживается на перила веранды – одно крепкое, обаятельное, коричневое колено приподнято, другое покачивается. Лицо ее обращено наполовину ко мне, наполовину к красноватым парусам регаты, большая часть яхт которой уже укрылась за заслоном деревьев.

– Прости, – печально произносит она. – Скажи еще раз, куда вы с ним собираетесь? Ты говорил вчера, а я забыла.

– Сегодня утром – в Спрингфилд, – радостно отвечаю я, довольный, что разговор уклонился от обсуждения моей персоны. – Съедим «спортивный ленч» в «Баскетбольном зале славы». А оттуда доберемся к ночи до Куперстауна.

Смысла упоминать о Салли Колдуэлл как о возможном пополнении нашей команды я не вижу.

– Завтра поутру осмотрим «Бейсбольный зал славы», а около шести я привезу его в город.

И я изображаю улыбку, говорящую: «С нашей страховой компанией вы всегда в надежных руках!»

– По-моему, он не такой уж и любитель бейсбола, нет? – почти жалобно спрашивает Энн.

– Пол знает о нем больше, чем ты думаешь. Ну и освященные временем отношения сына с отцом – штука тоже не вредная.

Я стираю с лица улыбку, давая ей понять, что если и валяю дурака, то лишь наполовину.

– А, так ты придумал какие-то важные отцовские слова, способные разрешить его проблемы? – Она косится на меня и берется за мочку уха – совершенно как Чарли.

Я, однако же, не намерен открывать ей содержание моего с Полом предположительного дорожного разговора – слишком легко разорвать хрупкое плетение достойного замысла, вступив в поединок со скептицизмом третьего лица. Энн сейчас не в том расположении духа, какое позволяет оценивать хрупкие и достойные замыслы, в особенности мои.