Читать интересную книгу День независимости - Ричард Форд

– Хмммм, хмм, хмм, – продолжает Кларисса, давая понять, что большая часть известного ей останется невысказанной. Разумеется, я не могу допрашивать ее на сей счет – таково кардинальное правило, вступающее в силу, когда вашей жизнью начинает править развод, – хоть мне и хотелось бы узнать побольше.

Я срываю травинку, зажимаю ее, как дудочку, между большими пальцами и дую в нее – звук получается прерывистый, клекочущий, но все-таки обладающий приличным сходством с нотой саксофона-сопрано; искусство это я освоил много столетий назад.

– А «Цыганскую дорогу» можешь сыграть? Или «Рожденного в США»?[67] – Кларисса садится.

– Я показал тебе весь мой травяной репертуар, – отвечаю я и опускаю ладони на ее коленки – прохладные, костлявые и мягкие сразу. Не исключено, что она сможет унюхать запах мертвой птицы. – Твой старенький папа любит тебя, – говорю я. – Жаль, что мне придется увезти только Пола, а не вас обоих. Я предпочел бы путешествие втроем.

– Ему оно гораздо нужнее, – говорит Кларисса и, опустив руку между моими, лежащими на ее коленях, выдергивает другую травинку. – Я сильно обогнала его в эмоциональном развитии. У меня скоро месячные начнутся.

Она направляет на меня взгляд, исполненный глубокого значения, растягивает рот в ниточку, скашивает глаза к носу, да так их и оставляет.

– Что же, приятно услышать, – говорю я, сердце отвечает мне «ду-дук», а глазам вдруг становится жарко, их заполняет неуместная влага – не неуместных слез, но неуместного пота, который сбежал в них со лба.

– Сколько тебе лет? – спрашиваю я, «ду-дук». – Тридцать семь или тридцать восемь?

– Тридцать двенадцать, – отвечает она и легонько тыкает травинкой в костяшки моих пальцев.

– Ну что же, вполне достаточно. Дальше можешь не стареть. Ты совершенна.

– Чарли знаком с Бушем, – с кислым выражением лица сообщает она. – Ты слышал об этом?

Кларисса поднимает на меня серьезный голубой взгляд. Для нее это момент ключевой. Все, что могло бы, предположительно, послужить оправданием Чарли, этой новостью отменяется. Моя дочь, как и ее старик, демократ в духе «Нового курса» и считает большинство республиканцев, а в особенности вице-президента Буша, почти не заслуживающими упоминания козлами.

– По-моему, я знал это, сам того не ведая.

Я тру двумя пальцами по траве, чтобы избавить их от запаха смерти.

– Он – за партию денег, традиции и влияния, – сообщает Кларисса, пожалуй, слишком высокомерно, ведь традиции и влияние Чарли оплачивают ее счета, игру в тетербол, балетные пачки и уроки виолончели. Сама она, как и ее отец, – за партию, у которой нет ни традиции, ни влияния, ничего.

– Имеет право, – говорю я и добавляю унылое: – Нет, серьезно.

Никак не могу изгнать из головы мысль: интересно, как выглядела физиономия Чарли после того, как по ней заехал уключиной Пол?

Кларисса смотрит на свою травинку, задаваясь, я в этом уверен, вопросом: почему это она должна предоставлять Чарли какие-то права?

– Лапушка, – торжественно начинаю я, – есть что-нибудь, что ты можешь рассказать мне о старине Поле? Я не хочу, чтобы ты открыла мне глубоко запрятанную, темную тайну, с меня довольно и той, что лежит на отмели. Ты же знаешь, у меня она будет как-за-каменной-стеной.

Последнее я говорю, чтобы наполовину обратить мой вопрос в шутку, внушить Клариссе мысль, что она раскроет мне подноготную брата просто по-товарищески.

Она молча смотрит на густую траву лужайки, потом склоняет голову к плечу, чтобы искоса взглянуть на дом, на цветущие с ним рядом кусты, на его белую веранду и лесенки. На самой верхушке, среди всех восходящих углов и шпилей крыши, полощется на древке под не ощутимым здесь, внизу, ветерком американский флаг (маленький).

– Тебе грустно? – спрашивает Кларисса. Я вдруг вижу в ее высветленных солнцем волосах тоненькую, завязанную бантом красную ленточку – до этой минуты мной не замеченную, – теперь она внушает мне уважение к моей дочери, ибо свидетельствует, вместе с заданным ею вопросом, о наличии у нее сложной внутренней жизни.

– Нет, не грустно, просто жаль, что ты не можешь поехать со мной и Полом. А привезти тебе что-нибудь в подарок я позабыл. Вот это действительно грустно.

– У тебя в машине есть телефон? – Направленный на меня взгляд Клариссы становится обвиняющим.

– Нет.

– А пейджер?

– Боюсь, что нет и его. – Я понимающе улыбаюсь ей.

– Как же ты тогда следишь за звонками? – Она снова скашивает глаза к носу, тот еще видок.

– Я получаю не так уж и много звонков. Разве что твое сообщение автоответчик запишет, но и это бывает не часто.

– Знаю.

– Ты не ответила мне насчет Пола, лапушка. То, чего я на самом деле хочу, это быть хорошим папой, если получится.

– Все его проблемы связаны со стрессом, – церемонно объявляет она. И, выдернув из земли еще одну зеленую, но сухую травинку, отправляет ее за отворот моих летних брюк (я сижу рядом с ней, перекрестив ноги).

– С каким?

– Не знаю.

– И это твой основной диагноз?

– Да.

– А как насчет тебя? Есть у тебя проблемы, связанные со стрессом?

– Нет, – Кларисса, выпятив губы, покачивает головой, – если у меня и появятся проблемы, то попозже.

– Это кто же тебе сказал?

– Телевизор. – Она устремляет на меня серьезный взгляд, словно желая внушить мне, что и у телевиденья есть хорошие стороны.

Где-то в небесах раздается крик ястреба, а может, и скопы; подняв глаза, я ни одной птицы не вижу.

– И что я могу предпринять в связи с проблемами Пола? – спрашиваю я, желая, да пребудет с нами милость Господня, услышать от дочери хороший совет. Я бы последовал ему еще до захода солнца. Новый шум: хлопок двери, или стук закрываемого окна, или задвигаемого ящика комода. Обернувшись к дому, я вижу Энн, она стоит у перил веранды, глядя на нас через лужайку. Я понимаю – она только что вышла из дома и хочет, чтобы наш с Клариссой разговор закончился и я занялся бы делом, ради которого приехал. Я машу ей рукой – жест бывшего мужа, который не собирается никого беспокоить, легче мне от него не становится.

– По-моему, там твоя мама, – говорю я.

Кларисса оборачивается к веранде и подтверждает:

– Да, она.

– Тогда нам лучше отрясти пыль с наших штанов.

Ясно, что дочь ничего мне насчет брата не посоветует – просто из давней и благородной верности Полу. Боится, полагаю я, что, даже рассказывая о любви к нему, может разгласить какие-нибудь компрометирующие его секреты. Нынешние дети знают, на что способны взрослые, и сказать за это спасибо мы можем только себе.

– Наверное, Пол был бы счастливее, если бы ты переехал в Дип-Ривер. Или в Олд-Сейбрук, – говорит она медленно, точно эти слова требуют от нее колоссальных усилий, и подчеркивает каждое кивком. (Родители могут порвать отношения, разлюбить один другого, учинить жестокий развод, вступить в новый брак, поселиться во многих милях друг от друга, и дети стерпят большую часть этого, если один из родителей будет просто таскаться за другим, как жалкий раб.)

Конечно, после того как в 1984-м Энн уехала, для меня наступило жестокое, скорбное время, когда я рыскал, как детектив, по здешним холмам и берегам реки, объезжал парковки местных средних школ, уличные углы и глухие переулки, осматривал галереи игровых автоматов и катки, «Финасты» и «Бургер-Кинги» – просто ради того, чтобы попасться на глаза моим детям, которые могли бы проводить там дни и вечера, какие не могут провести со мной. Я дошел даже до того, что приценился к кооперативной квартирке в Эссексе, к маленькому и безликому посту перехвата, из которого мог бы «поддерживать связь» с детьми, не давать заглохнуть их любви ко мне.

Да только это погрузило бы меня в еще большее уныние, в такое, как у сотни потерявших хозяев собак. Одиноко просыпаться в кооперативной квартирке! В Эссексе! Дожидаться часа, когда я смогу забрать детей и повезти их – куда? В эту самую квартирку? А после катить по 95-му, мрачно озирая его, навстречу одуряющей рабочей неделе, чтобы в пятницу снова погрузиться в такое же безумие? Есть родители, которые и глазом не моргнули бы, попав в подобную беду, и угробили бы собственные жизни и жизни всех, кто живет на десять миль в округе, лишь бы доказать – когда поезд уже ушел и рельсы остыли, – что они всегда были достойными и надежными кормильцами семьи.

Но я просто-напросто не из таких; и я готов был видеться с моими детьми пореже, чтобы мы, все трое, не мотались без толку туда-сюда, чтобы я имел возможность вести в Хаддаме жизнь, в которую они могли бы включаться, пусть даже не накрепко, когда захотят, и между тем сохранил бы душевное равновесие, вместо того чтобы лезть куда не просят и вызывать всеобщую неприязнь. Это не было отличным решением, поскольку тосковал я по ним мучительно. Но лучше быть несовершенным отцом, чем совершенным кретином.

Да и в моем-то случае, даже если бы я избрал вариант с кооперативной квартиркой, они все равно выросли бы и мигом исчезли из виду. Энн и Чарли развелись бы, а я остался с обесценившейся, никому не нужной квартиркой на руках. Со временем продал бы, экономии ради, дом на Кливленд-стрит и, возможно, переехал бы сюда, чтобы составить компанию моей недвижимости, и провел бы в Эссексе мои последние смурные годы, сидя перед телевизором в старых вельветовых штанах, кардигане и туфлях на резиновом ходу, а по вечерам помогал бы какому-нибудь книжному магазину и время от времени встречал тряского от старости Чарли – он заходил бы, чтобы заказать книгу, но меня в упор не узнавал.