скорбную сторону и забыл, или, вернее, не знал о том, что мир имеет и светлую, манящую к себе и срывающую с человека дух меланхолии и пессимизма. С самого детства он постиг удивительную тайну, что еврей страдает не только от дурного отношения к нему прочих народов, но еще и от той внутренней неурядицы, которая силой рока вложена в его жизнь. Позже он чувствовал, что в теперешнем еврействе, еврействе захолустных городов и местечек, еврействе страдающей массы далеко не все обстоит спокойно и благополучно. Но когда он пошел по иному пути, не желая быть затянутым и погибнуть в тине окружающей жизни, то на первых же шагах столкнулся с холодным индифферентизмом близких ему людей. Даже в собственном отце он нашел злейшего врага своим «сумасбродным» порывам и желаниям. Разгадавший, что в борьбе с косностью еврейского народа, с аномалиями его жизни важнейшим стимулом является свобода, блаженная и высокая, он сам, однако, как узник, погиб в цепях, которые не дала ему разбить та самая свобода, на которую он молился, которую он обожал. Он был революционером в своей среде, человеком, ищущим новые пути-дороги, и этого было достаточно, чтобы его возненавидели. Его били, ругали, издевались над ним, видя в его стремлениях писать и развиваться первый шаг к религиозной измене, и с чисто фанатическим рвением принялись искоренять такой неблагонадежный элемент. Но душа поэта не вынесла этих мук, и в 1899 году, на двадцать пятом году жизни, он скончался от чахотки.
Фейерберг — поэт, лирик и мистик; он глубоко субъективен. Все его произведения несут печать его индивидуальности до того ярко выраженную, что так и кажется, что весь Фейерберг вылился в этих немногих строках, им написанных, и дух его, прекрасный и чистый, носится над ним. Фейерберг мистик и от начала до конца остается верен себе. Уносясь в свои идеалы и живя жизнью поэта-аскета, он отрывался от земли с ее борьбою и, следовательно, не знал настоящей жизни. Современное реалистическое направление в литературе могло бы предъявить ему иск, как обанкротившемуся реалисту, но оно было бы неправо. Вся его жизнь была именно такова, что из него, одаренного нежной и впечатлительной душой, она могла создать только поэта-мистика. Если правда его жизни была трагична, то она и облекалась в такую форму, которая наиболее соответствовала ее настроению и проявлению. Выстрадана была жизнь, выстрадана была и поэзия. И в этих именно страданиях, в этой борьбе на двух флангах — как еврей и как человек вообще — и лежит центр тяжести его мистицизма. Фейерберг близко столкнулся с бейс-гамедрошем как с учреждением, еще далеко не потерявшим своего влияния и на теперешнее еврейство. Он, бейс-гамедрош, концентрировавший некогда в себе все жизненные нити еврейства, единственный, где евреи находили забвение от ужасных моментов, он когда-то действительно мог играть крупную, выдающуюся роль в жизни нашего еврейства. В нем, по выражению нашего поэта, наши отцы действительно когда-то «черпали ту силу, мощь, что с улыбкой позволяли на костер пылающий восходить бестрепетно и грудь и шею открывать навстречу подлому ножу, потом со словом „эход“ свято умереть»[121]. Но то было когда-то, когда жизнь других народов была, пожалуй, не более реальна, чем наша. Теперь же он превратился в развалины, в пустынное место со старыми запыленными фолиантами, не имеющими ничего общего с настоящей, действительной жизнью. Но Фейерберг, не находя соответствия своим исканиям в настоящей жизни, все больше и больше окунался в мистическую жизнь бейс-гамедроша, отделенного от жизни своей особенной, ему одному присущей атмосферой. В нем он видел неземную красоту, тут он черпал силы для борьбы с восстающим разумом, требовавшим от него жизни, активных действий, а не мертвящей нирваны, засасывающей его. Он утопал в море красоты, как он сам выражается, но это была больная, мистическая красота. И если у него вырвался крик: «жизни, жизни, жизни, о Боже!» — то это был лишь последний протест души, знавшей настоящую цену жизни, но силой рока оторванной от нее. Тут в душе Фейерберга разыгрывался тот дуализм, который нашел себе место только в душе еврея. Борьба между тем, что нужно делать, и тем, что можно делать; сила традиции, на протяжении всей еврейской диаспоры борющейся с проблесками свободы — этого далекого идеала еврейства; молодость, не мирящаяся и не могущая мириться со старым, отжившим свой век — все это вместе создает почву для нравственного разлада, больных рефлексов и глубоких страданий. С этими слабыми существами, с этими мечтателями гетто жизнь не церемонится — двигаясь по своему веками проложенному пути, она их безжалостно кромсает и рвет, насмешливо глядя на незванных гостей. Типично представлен этот дуализм, эта бесплодная борьба и гибель молодой души в его романе «Куда?», в этом мартирологе еврейского юноши, поставленного силой обстоятельств между добром и злом, волей и жалкой пассивностью.
Фейерберг, обладая глубоким аналитическим умом, смотрел глубоко, но не широко. Этому, конечно, помешало его развитие, которое в захолустье не могло быть особенно широким, даже при лучших жизненных условиях, чем его. Он был философ-поэт, поэт-пророк, печальник народный в лучшем смысле этого слова, своей нежной душой чувствовавший сумерки в народной жизни, ломку устоев, уже давно потерявших свое жизненное значение, но не сумевший разрешить всю накопившуюся сумму вопросов, ждавших разрешения. Дилемма, которая стояла перед ним и требовала своего разрешения, была не под силу ему. Его силы ушли совсем на другие подвиги, на единоборство с книгой, не только не расширявшей перед ним горизонт, но затемнявшей и те лучи солнца, которые на время пробивались в его убогое жилище. Он мог только чувствовать, что есть действительная жизнь, что борьба возможна и необходима, и что будущее принесет несомненную победу проснувшемуся разуму, но он лично не имел сил, ему были заказаны все дороги. В Нахмане, герое романа «Куда?», мы видим самого автора с его всеобъемлющим желанием найти выход наболевшим скорбям народным, но понявшего свою слабость в смысле созидания. Если как тонкий психолог и аналитик настоящей жизни и ее разрушитель Нахман велик и необходим, то как созидатель он отступает на задний план. Он понял слабость и дряхлость старого, но не воспринял силы и уверенности молодости, широкого прогресса знаний. В жизни ему осталось: или печальная и гордая замкнутость человека, потерявшего свои силы в пророчествах, или сумасшествие. Тут ясно вылился логический железный вывод процесса жизни, стирающего со своего пути все слабое и ничтожное. Фейерберг