Как-то посадили меня и Вейдле перед микрофоном, чтобы мы порассуждали о современном искусстве. Поговорили о Врубеле, о Добужинском, и вдруг этот подлинный аристократ духа начал ругать авангард. Для него Малевич и Маяковский были не больше, чем большевистскими хулиганами и разрушителями культуры. Для Вейдле, как и для многих уехавших из России после революции, время русской культуры остановилось где-то на «Мире искусства», на акмеистах, Гумилеве, Цветаевой… после чего следовал черный провал бескультурья, а то, что последовало за этим, уже сильно отклонялось от классического русского языка, как литературного, так и языка культуры.
В самом начале нашей эмиграции я решил написать книгу о истории русского искусства XX века. На английском языке таких книг не существовало. Заручившись согласием одного лондонского литературного агентства, где работал мой новый приятель Эндрю Нюрнберг, я сочинил и передал в агентство общий план и обширное предисловие к книге. Как водится, агентство, прежде чем предлагать проект издательствам, послала мое сочинение на рецензию, и вскоре получило резко отрицательный отзыв. Согласно правилам, имя рецензента автору не сообщалось. Но это был явно кто-то из старой русской эмиграции, потому что среди англичан специалистов в этой области еще не существовало. И, естественно, моя высокая оценка революционного авангарда в противовес традиционному реализму не могла не шокировать человека, для которого высшими достижениями русского искусства оставалось творчество передвижников. Провал моей затеи по-другому я объяснить не могу.
Многие использовали собственное непонимание как аргумент в политическом споре. Хулители Синявского не поняли или не захотели понять факт совершенно ясный: Синявский боролся не с Пушкиным, а с его официальным советским образом. Пушкин как революционер, прогрессивный деятель, властитель умов — этим образом советская власть прикрывала многие свои злодеяния.
1937 год — столетие со дня смерти Пушкина и пик сталинского террора. В Москве — вакханалия торжеств: все главные музеи столицы отведены под посвященные Пушкину выставки, переименовываются улицы, открываются памятники, конфетные коробки, флаконы духов, мыльные обертки выходят с портретами Пушкина и эпизодами его трудовой жизни… А очередной номер посвященного Пушкину журнала «Искусство» идет под нож, потому что многие авторы восторженных статей уже сидят по тюрьмам. На одном из музейных капустников я разыгрывал следующую сцену. На вопрос, как пройти к нашему музею, я отвечал: вы пройдете по бульвару Пушкина, мимо памятника Пушкина, выйдете на площадь Пушкина, потом прямо по проспекту Пушкина, свернете на переулок Пушкина и выйдете к Государственному музею изобразительных искусств им. А. С. Пушкина (за топографическую точность не ручаюсь). Публика смеялась, и никто не воспринимал это как неуважение к великому поэту.
Такие мраморно-бронзово-чугунные мантии и срывал Синявский с тела поэта. А без них Роману Гулю Пушкин почему-то представился голым, Синявский же — библейским Хамом, насмехающимся над наготой отца. Едва ли это было естественным.
Последствия такого культурного разрыва были печальными не только для Синявского. «Колымские рассказы» Шаламова, попавшие на Запад в 1970-х, печатались в русских журналах в отрывках, с сокращениями и изъятиями абзацев, представляющихся издателям грубыми и непристойными. На Западе они прошли почти незамеченными. Для Шаламова это был удар: он надеялся, что его показания прозвучат здесь набатом. И даже «Чонкин» Войновича представлялся некоторым критикам только как собрание грубых и малоправдоподобных анекдотов.
Глава 14
А. Д. Синявский — последние годы
Последние годы жизни Андрея Донатовича не принесли ему успокоения. Уже был опубликован гэбэшный документ, из которого явно следовало, что информация о якобы сотрудничестве Синявского с КГБ поступила прямо из этой конторы, уже Максимов печатно извинился за прежние нападки на Синявских, но эмигрантская общественность не успокоилась и травля писателя продолжалась. Не радовала и ситуация в России, где с крахом коммунизма начинался полный беспредел.
Незадолго до своей смерти Максимов приходил к Синявским, они вместе писали статьи, изобличающие издержки ельцинской перестройки, он советовался с Розановой и покорно соглашался со всем, что она говорила. Автора «Саги о носорогах» словно подменили. Вскоре после обстрела Ельциным Белого дома Синявский, В. Максимов и П. Егидес собрались под одной крышей и написали в «Независимую газету» статью «Под сень надежную Закона», в которой расценивали это событие как нарушение Президентом главного принципа демократии — законности. И опять: определенными кругами эта статья была воспринята как подтверждение прокоммунистических убеждений Синявских. Недоумение вызывал и вопрос: как ранее непримиримые враги — плюралист Синявский, неистовый гонитель всяческой левизны Максимов и социалист с человеческим лицом Петр Егидес — могли сесть за один стол? Это типичное для советской ментальности недоумение остроумно прокомментировала Марья Васильевна: когда в лесу пожар, «бежит рядом всякая живая тварь и никто никого не ест — не до того. А разве 21 сентября не загорелось в нашем лесу?.. Может быть, давние враги потому и сели за один стол, чтобы самой невероятностью сочетания своих имен показать, как серьезно происходящее?»[11].
Примерно за год до смерти Андрея в 1997 году, на очередном эмигрантском сборище в Париже в присутствии неизменной г-жи Иловайской и некоторых эмигрантских писателей снова раздались обвинения Синявского в смертных грехах. Андрей вышел из зала и упал. В больнице у него диагностировали инфаркт. Ему категорически запретили курить, а через полгода у него обнаружился рак легких и вскоре метастазы перешли в мозг[12].
В эти годы, когда я уже стал пенсионером, мы с Флорой — моей второй женой — часто приезжали из Лондона в Фонтене-о-Роз под Парижем, где жили Синявские. Настроение Андрея, как правило, было подавленным. У меня создавалось впечатление, что ото всех этих нападок, обвинений, оскорблений, от докучливых гостей, ненужных разговоров, ото всей этой давящей реальности он все глубже погружается в себя. Он уходил в работу, писал свой последний роман «Кошкин дом», перечитывал любимые книжки. Отношениям с людьми он предпочитал общение со своим котом Каспархаузером и с пернатыми: «…устроился на заветной скамеечке кормить сдобными крошками голубей и воробьев… А я-то знал их уже в лицо, пофамильно. Журил, когда дрались из-за моей корки. Воспитывал. Читал стихи… И они меня тоже знали в лицо, птицы», — писал Синявский в последнем своем блестящем эссе «Путешествие на Черную речку».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});