не видел, ничего не слышал – заливал хмелем и глаза, и уши, и мысли, зная, впрочем, что зря теряю бдительность, но ничего поделать не мог.
Никогда не думал, что так дорожу своей жизнью. Не думал, что буду настолько бояться её потерять. Мне что-то говорили – я едва-едва различал голоса Игнеды и Огарька, чувствовал, что они хватают меня то за руки, то за плечи, что-то от меня хотят, но я только отмахивался от них, как от слепней, прикрикивал и продолжал пить, даже когда в животе не осталось места.
* * *
Не стану рассказывать, как я себя ощущал, когда открыл глаза среди ночи. Вокруг стояла такая темень, что я даже порадовался, если в моём положении вообще была уместна хоть мало-мальская радость: любой свет немилосердно резанул бы по глазам, разжигая в голове костёр боли.
Я захрипел, едва ворочая распухшим языком, и тут же мне в руку сунули кружку с водой. Лучше бы, конечно, раздобыли пенного, но и вода пришлась кстати. Пока я пил, слышал, как в темноте возятся мои спутники и шипят друг на друга, споря о чём-то злым шёпотом.
Бессильно опустив руку с опустевшей кружкой, я наткнулся на что-то косматое, мягкое, а потом в ладонь ткнулось тёплое и влажное: Рудо сонно лизнул меня и вновь опустил голову на лапу. Спал у моего ложа – значит, не оставил, не дал увести себя в хлев или на псарню. На краю гудящих неповоротливых мыслей мелькнуло: а медвежонок, любопытно, где? И тут же ответом раздалось тоненькое ворчание. Значит, все здесь собрались, шельмецы…
– Кречет, – послышался голос Игнеды. – Ты меня слышишь?
– Я пьян, но не глух. Где мы?
– Где нам быть? – отозвался Огарёк. – Где ты напился, там и упал, дальше еле-еле дотащили тебя, здоровенного.
Игнеда зажгла свечу. Резануло рыжим огнём по глазам, и я зажмурился, сжал переносицу щепотью. Разомкнул веки медленно, привыкая, и осмотрел комнату, с трудом поворачивая чугунную голову.
Пёс с медведем свернулись у кровати, Игнеда с Огарьком сидели на скамье напротив оконца с закрытыми ставнями. По тому, что меня уложили на единственную кровать, я понял, что мною дорожили – даже княгиня уступила ложе пьяному, а могла бы распорядиться, чтобы меня оставили на полу. В груди моей стало чуть теплее.
– Кречет, – снова позвала Игнеда, уже тише и ласковее. Я снова прикрыл глаза, поэтому удивился, когда почувствовал, что она села на кровать и опустила ладонь мне на ногу. – Как ты, соколик?
– Как перебравший с брагой, у которого убили двоих братьев, – буркнул я. Мне хотелось отоспаться, а не отвечать на глупые вопросы.
– Отстань от него, молчи лучше, баба, – едко посоветовал Огарёк.
Игнеда фыркнула и переложила руку выше, на коленку, поглаживая меня через одежду.
– На вот, я травок попросила заварить, чтобы легче тебе стало. Выпей, соколик.
Она сунула мне новую чашку, чуть тёплую, от которой пахло мерзко, как от подгнившего сенного тюка. Я заставил себя выпить эту дрянь: если буду валяться похмельный ещё до утра и часть дня, то от этого точно никому лучше не станет. И так слабину дал, сломался, чуть-чуть Игнеду не довезя, но у меня была веская причина.
– Лучше тебе? – спросил Огарёк.
Я отшвырнул пустую чашу и откинулся на подушку.
– Скоро станет. Не бойся, утром всё равно дальше пойдём, как бы мне ни было.
– Бедный, бедный соколик, – продолжала мурлыкать Игнеда. – Натерпелся всякого, настрадался. Ничего, я тебя утешу. Одному-то тяжело, а сам молодой, красивый… И мне нелегко. Не будешь, небось, противиться. Я же вижу, как ты на меня смотришь…
После пойла у меня чуть просветлело в голове, и я учуял, что от Игнеды тоже отчётливо тянет хмельным. Ох уж княгиня ясноглазая, что же, оплакивала моих братьев-соколов или от скуки набраться решила?
Рука Игнеды ползла всё выше, пока я не остановил её. Кровь зашумела у меня в ушах: всё-таки Игнеда была красавицей, каких поискать, да и правда, заглядывался я на неё с первого её появления в тереме, а пьяный перезвон ещё не отпустил меня, хоть и мешался с тяжким муторным похмельем.
– Гулящая она баба, Кречет, – шикнул Огарёк и отвернулся.
– А ты ступай пока, мальчик, не мешай взрослым людям. Иди, иди.
Игнеда распустила волосы и склонилась надо мной так низко, что её лицо закрыло мне весь обзор. Её глаза, брови, алые губы очутились так близко, как в тот вечер у костра. Меня бросило в жар, как не бросало ни от одной девки: человечьей ли, лесной ли, речной ли… Игнеда прижалась ко мне пышной грудью и жарко поцеловала в шею. Моё дыхание сбилось.
– Один да один, соколик, и я давно уж одна, не хватает красивого да сильного…
Игнеда шептала то мне на ухо, то сама с собой, и её хрипловатый шёпот заполнил собой всё, чем я был в тот миг, вытеснил и горе, и злость, и, что самое главное, – страх. Я позабыл то, от чего так стремился сбежать, заливая в себя больше и больше браги. То, что не смогла сделать выпивка, сделала женщина.
– Ты и правда иди лучше, Огарёк. – Я сам не узнал свой взволнованный голос. – Иди.
Игнеда стала расстёгивать на мне рубашку, я обхватил её одной рукой за талию, другой сжал мягкое бедро. Дверь скрипнула и хлопнула так, что задрожали ставни: мы с княгиней остались одни, не считая спящего зверья.
* * *
Русалье Озеро походило на огромный кусок чёрного стекла, когда его поверхность оставалась спокойной. Но так было отнюдь не всегда.
Когда Ним впервые увидел водяниц, он не поверил своим глазам. На второе утро их пребывания в шутовском стойбище он встал слишком рано, когда ещё не совсем рассвело, и отправился размять ноги, а заодно полюбоваться туманами, скрывающими лес на дальнем берегу озера. Ним набрал мелкой гальки и выбрал укромную заводь, над которой низко склонила нити-ветви старая ива. Замахнувшись, Ним так и замер с камнем в руке: его глаза сами собой широко раскрылись, глядя на существ, плещущихся в воде.
Некоторые из них были острозубыми, серо-зелёными, со спутанными гнёздами волос и водорослей на полузвериных, полурыбьих головах; жёлтые глаза без век смотрели глупо и враждебно, тощие тела, покрытые жёсткой чешуёй, напоминали человеческие. Зато другие походили на обычных женщин, с той лишь разницей, что кожа их была мертвенно бела, губы – серы, а волосы до того тонки, что казались прозрачными. Ним моргнул, и те, кто смахивал на чудовищ из страшных снов, успели нырнуть в черноту озера.
Ним икнул, сделал шаг назад, споткнулся об ивовый корень и завалился, ударившись спиной. Не сводя глаз с водных дев, он пополз назад, одновременно и умирая от страха, и не желая, чтобы они тоже пропали.
Потом старуха с перламутровыми глазами – Сплюха – поведала Ниму, что первыми были водяницы, а вторыми – мавки. Водяницы тоже вольны менять обличия, но гораздо более дикие и стеснительные, нежели мавки, любительницы смертных мужчин. Ниму вспомнилась наездница на диком быке, превратившаяся в пень у Тракта в Средимирном.
На следующее утро Ним потащил сонного Энгле с собой на озеро, и они вместе смотрели на водных девиц издалека. Велемир с ними не ходил – так и сидел у Мейи, которую Трегор отпаивал каким-то розовым отваром. На удивление, больной становилось лучше, только на лице выступили странные пятна, отливающие перламутром и сочащиеся сукровицей по краям.
На стойбище то и дело приезжали новые ватаги, и селение у озера теперь кишело скоморохами, такими чудными и разными, что Ним быстро перестал стараться запомнить их в лица и по именам. Скоморохи привозили новости, и ни одна из них не радовала: чудовищ, притворяющихся шутами, становилось всё больше, словно они размножались, как грибы на трухлявом дереве; всякая торговля в городах и деревнях почти прекратилась, никто не рисковал выезжать на дороги и везти товар. Скоморохов – из гильдии и тех, кто не числился в ней, – ещё злее гнали, виня в разбое и набегах на деревни. И всё больше людей цепляли Морь, гнили заживо, сходили с ума, и даже князь Холмолесского, Страстогор, по слухам, ею заразился.
Ним