и жареную дичь. К Ниму, Энгле и Велемиру подскочил Жалейка с какими-то тряпками в руках и достаточно бесцеремонно начал подталкивать друзей к шатру.
– Давайте-давайте, все собираются. Вы здесь гости, значит, тоже обязаны посидеть.
– Ты, смотрю, уже освоился и все обычаи выучил? – огрызнулся Энгле.
Жалейка беспечно улыбнулся.
– Ну, я того и хотел. Вот она – гильдия. Не гадал, что так скоро их встречу. Всё благодаря вам, ребята. Тут, между прочим, вам передали.
Он сунул Ниму и Велемиру тряпки, которые оказались такой же странной верхней одеждой, как то, что уже было надето на Энгле. Ниму достался тёмно-синий бархатный кафтан, тяжёлый, зато действительно тёплый. Ним не стал возражать.
– Погоди. – Энгле потянул Велемира за рукав, не давая отойти. – То есть они думают, что у Мейи Морь, но оставляют её у себя? И мы… что, если мы от неё уже заразились? Или заразились вместе с ней… Там, у ворот Коростельца, были больные, помните?
– Второй раз Морь не подцепишь, – отмахнулся Жалейка. – Так что ни шутам, ни мне ничего не грозит. А вы трое и правда можете заболеть. Да ведь и до этого могли. По улицам да по деревням Морь катится, и прятаться она мастерица, не знаешь, где её встретишь.
– Я пока останусь, – упрямствовал Велемир. – Но Жалейка прав. Не знаешь, где Морь найдёшь.
– Тут уж не наша воля, – со вздохом согласился Энгле. Он огляделся по-хозяйски, ударил рука об руку и кивнул Ниму. – Место хорошее, меченые нас пока не бьют… Сейчас посидим и решим. Что, Жалейка, угощать, говоришь, будут?
Жалейка широко ухмыльнулся. Из шатра так дурманяще тянуло едой и пряным сбитнем, что Ним согласился: на сытый желудок и думаться будет лучше.
Глава 20
Последняя капля
Когда позолотевшие леса сменились чёрными еловыми, я понял, что до Гнезда, до назначенного места совета, осталось совсем немного. И новой головной болью билась мысль: куда спрятать моих чудных спутников? Нельзя, чтобы все соколы видели, что я с Игнедой да с мальчишкой беспризорным. Из-за мальчишки засмеют, из-за княгини головы лишусь.
Решился, может, на глупость, но другого ничего не придумал. Ссадил их у выворотня огромного, искорёженного, натаскал веток, устроил что-то вроде рыхлой берлоги и ссадил всех троих: Игнеду, Огарька да медвежонка облезлого. Вот кому берлога точно впору пришлась. А коня отвёл в чащу дальнюю, нашёл опушку с россыпью багряных капель брусники, привязал и зарубок пару сделал, чтобы легко потом найти животину. Поговорил с местным хозяином, Гранадубом, попросил не трогать моих подопечных – говорил, разумеется, только я, а лесовой, если и слышал меня, то никак не переборол свою лень и не подал знак, что просьбы мои услышаны. Всё равно я надеялся на лучшее. С той же надеждой оставил Огарьку и Игнеде по маленькому метательному ножику, помолившись Золотому Отцу, чтобы они двое не перерезали друг друга, пока я не смогу за ними присмотреть.
Соколы прибыли слаженно. Отсрочили, видно, свои заботы ради общего дела, и не успела Серебряная Мать выплыть на небесный пурпур, как гнездо приняло пятерых своих оставшихся птенцов.
По лицам моих братьев я понял, что мрачное известие ударило по ним почти с такой же силой, как по мне самому, только скорбь и тревогу каждый выражал по-разному.
Самый старший из нас, Сапсан, сделался ещё строже и молчаливее, чем обычно. Морщины на его лбу проступили ярче, а в серых глазах пылал холодный огонь. Чеглок злился, ворчал, что я заставил его бросить Ягморово поручение и кинуться в гнездо, Дербник выглядел ошарашенным, будто не верил никак, что я написал чистую правду, а по красным глазам Кобчика было ясно, что он в прямом смысле до сих пор оплакивал Пустельгу.
Мы вошли в гнездо, расселись кругом на сером дощатом полу, распустили волосы и молча выложили перед собой захваченную для обряда снедь. Кто принёс подсохший пряник, кто калач, кто горсть сушёных ягод, а я – кусок вяленой оленины. Закончив, мы посмотрели друг на друга, а потом начали хохотать.
Да-да, хохотать. Мы запрокидывали головы, заставляли себя смеяться, выдавливали смех из глоток, и он заполнял гнездо тяжёлым грохотом, бился о стены, как запертая в клетке стая грачей. Так мы гнали смерть. Показывали ей, что не боимся, что она не сломила ни нас, ни наше соколье братство. В навьем Нижнем мире нас слышали – о, как хорошо нас слышали! – и злились, я верил, люто злились.
Отсмеявшись до хрипоты, мы смолкли и повязали волосы обратно, у кого как было: кто в хвост, кто в косицу, кто просто повязкой стянул. Затем отщипнули по куску каждого подношения, прожевали и только тогда позволили разговору начаться. Смерть была запугана, Пустельга помянута, и можно было взяться за что-то другое.
Конечно, у меня спрашивали, как я нашёл Пустельгу, что видел вокруг и что слышал. Я повторил то, что писал в письмах, прибавил то, что не смог тогда рассказать, а когда заговорил о безликих и о деревнях, куда вернулась Морь, соколы закивали согласно.
– По пути мне встретилось буевище, – поддакнул Дербник. – Вонь стояла скверная, болезная. Наверное, аж с дюжину тел сложили в дом и заколотили, а свои избы бросили, пока не наступят холода. Народ готов бежать с насиженных мест, лишь бы живыми остаться.
– Глупые селяне тебе попались, – кашлянул Сапсан. – Я встречал только места сожжений. Нужно было тебе поджечь буевище, чтобы ветер не разносил заразу.
– Ты бы сам отважился подойти близко? – огрызнулся Дербник, похожий на растрёпанного бурого волка. Непослушные волнистые волосы неровно сплелись в косицу, придавая ему неряшливый вид, и дорогие застёжки плаща смотрелись чужеродно, будто краденые. – Мне самому неохота от Мори погибать. Полетаю ещё, Мохоту послужу.
При имени Мохота у меня ёкнуло в груди, но я понадеялся, что при беглом взгляде моё волнение никак нельзя было заметить.
– Сам бы не отважился, но князю бы доложил, чтобы послал наёмников.
Дербник скривил губы, недовольный, что старший сокол указал на его промах. Кобчик хмыкнул и укорил Сапсана:
– Ты старший да мудрый, мы рядом с тобой птенцы ещё, не зазорно растеряться.
– Не зазорно, говоришь? – пророкотал рослый седоволосый Сапсан. – Забыл, почему Кречет нас сюда позвал? Потому что Пустельга, как ты говоришь, уже растерялась. И что с ней? Нет её! Нет одной из нас!
– Так что делать будем? – прохрипел я. И без того я был не слишком красноречив для княжьего гонца, а теперь, в этом гнезде, после поминального обряда, после небольшой сокольей склоки и вовсе вылетело всё умное из головы, если там было что, а горло высохло.
Четверо соколов обернулись на меня, и я поднялся с пола, заходил по гнезду кругами, как зверь на привязи. Так и думалось лучше, и не так остро впивались взгляды моих товарищей, для которых я стал дурным вестником.
Честно, я уже сомневался, что в этом совете была необходимость. Думал, зря с мест сорвал, зря позвал, зря гнездо занял. Ну что я сказал им такого, что не вместили письма? Пару фраз добавил разве что. Неужели не справились бы без этого? Неужели и так не поняли бы, что я прошу всех моих братьев быть ещё осторожнее, чем прежде? Что дорожу и боюсь за каждого, как за самого себя?
Первым встал Сапсан. Рослый, широкоплечий, в ладном сером кафтане, он сам выглядел как князь. Подошёл ко мне и обнял крепко, аж кости захрустели. Я опешил, выдохнул рвано, а Сапсан прогудел над ухом:
– Ты всё правильно сделал, Кречет. Ты дивный сокол, каких мало было. Я благодарен тебе и за письмо, и за то, что кинул соколий клич. Мы все должны быть вместе, когда по землям катится лихо. Ты мудр, и я горжусь тобой.
Сапсан выпустил меня из объятий, сделал шаг назад и положил руку мне на плечо – жест, означающий