Читать интересную книгу Серая мышь - Николай Омельченко

Джемма позвонила и сказала, что тоже пойдет на вечер; Тарас с Да-нян сослались на то, что не с кем оставить Юнь, — ведь Джулия тоже шла с нами, но я уверен: они придумали бы десяток других причин даже в том случае, если бы Юнь было с кем оставить — Тарас не любит ни наш Дом УНО, ни людей, которые там собираются, об этом я уже говорил. Да и посетители в Доме УНО не приверженцы интернационализма, они ревностно оберегают чистоту своей нации; хотя эта «чистота» давно уже осталась только на словах, дети доброй половины из них переженились на представителях всех наций, которыми так богата гостеприимная Канада.

К Дому УНО подъезжали длинные машины, из них выходили парами или в одиночку пожилые люди, сюда редко приезжают всей семьей, все по той же причине. Мы прибыли втроем на автомобиле Калины, приткнулись на стоянке у дома.

— Я так давно тут не была, — сказала робко Джулия.

— Здесь за это время ничего не изменилось, — усмехнулся я, вспомнив, что мы с Джулией бывали тут лишь в начале нашей совместной жизни, когда я упрямо приводил сюда Джулию на зло тем, кто осуждал и ненавидел меня за то, что я женился на итальянке. Джулия тогда этого еще не понимала, да и сейчас она не очень-то разбирается во всех наших тонкостях; если я ее пригласил с собой, значит, мне с ней хорошо, и ей от этого радостно. В тесном вестибюле она приветливо, с детской восторженностью улыбалась каждому мало-мальски знакомому человеку, а я уже многих не помнил — лица знакомы, здороваемся, пожимаем друг другу руки, а имени вспомнить не могу; то ли склероз, то ли за время, что я здесь не бывал, многие изменились, кто-то пополнел и облысел, кого-то жизнь иссушила до неузнаваемости. Во всяком случае, поднявшись на второй этаж по крутой лестнице, которая вела прямо в зал, и предъявив пригласительные билеты дежурному, внимательно следившему, чтобы кто-нибудь не прошел бесплатно, я даже в большом зале не встретил ни одного человека, которого мне захотелось бы пригласить к себе за стол. Со стен на нас глядели писанные маслом портреты вождей националистических организаций всех времен, есть среди них и один портрет, нарисованный мною.

Столы в зале большие и круглые, за ними может разместиться полдюжины людей, но мы уселись втроем; вскоре к нам подсели еще двое — отец и сын Марущаки. Старший Марущак имел когда-то лавку, которую получил в наследство от отца, сколотил небольшое состояние, а потом лавку пришлось продать, так как его сын, Олег, сидевший рядом с нами, наотрез отказался торговать, — он закончил Торонтский университет и стал врачом-оку-листом. После юбилейного вечера Олег вручил Калине свою визитную карточку на грубоватой бумаге, на которой красивой прописью было начертано: «Др. Олег Марущак» и крупным печатным шрифтом: «ОПТОМЕТРИСТ». За все время своего проживания в Торонто я не больше десятка раз заходил в лавку Марущака и разговаривал с ним не более двух-трех раз, — человек он угрюмый и неразговорчивый, кожа на худом лице желтоватая, как на барабане, очевидно, его точила какая-то болезнь. В Канаду его предки приехали давно и не бедняками, сразу же купили лавку. Сын хоть внешне и похож на отца, но худощавое лицо его розовощеко, верхняя губа с пшеничными усами то и дело вздергивается от добродушной улыбки; он весьма общителен. Оказалось, они давно знакомы с Калиной, еще с какого-то летнего молодежного лагеря; по-украински Олег говорил неплохо, во всяком случае, лучше моей Калины, хотя и с заметным английским акцентом. Как я понял, он подсел за наш стол только потому, что здесь сидела Калина. Немного поболтав, он тут же поднялся, прошел к бару и вернулся, держа стаканы с виски для мужчин, банки с кока-колой, плитки шоколада и бутылку сухого вина для женщин.

— Спасибо, но я не пью, — сказал я.

— И отец не пьет, и я почти не пью, но надо же для ритуала, — рассмеялся Олег. — В меню ужина виски не включено, а в баре — пожалуйста.

— Да, но сухое вино входит в те пятнадцать долларов, которые мы заплатили за пригласительный билет. Ты поторопился, мой мальчик, — ворчливо проговорил отец.

— Когда это еще будет! — опять засмеялся Олег.

Он не был красив, его короткие, щеточкой, усы каждый раз, когда он смеялся, дергались вверх и делали его несколько смешным, опереточным, однако малый он, видимо, добрый и душевный. Моя Калина явно нравилась ему, и мне вдруг подумалось, что было бы неплохо, если бы Калина вышла замуж за такого парня.

Джулия, поблагодарив Олега, сказала с былым кокетством истой итальянки, что с детства привыкла к сухому вину, обожает его и с удовольствием выпьет и то вино, которое Олег принес из бара, и то, что полагается по билету.

— В этом деле я маме первая помощница, — заметила Калина. — Во мне ведь половина итальянской крови.

Олег снова смеялся, хохотали и мои милые веселушки Джулия и Калина, я тоже улыбался, обрадованный тем, что хоть этим троим весело за нашим столом. Лишь Марущак-отец хмуро глядел перед собой на скатерть и нетерпеливо ерзал на стуле. За несколько минут до начала банкета в зале появилась Джемма в окружении активистов МУ НО, те то и дело заглядывали ей в глаза; недавно я узнал, что Джемму избрали в руководство МУНО. Заметив нас, Джемма сдержанно кивнула, раскланивалась со знакомыми, некоторым пожимала руки, другие же, кто постарше, по-джентльменски целовали ей руки, многие восторженно глядели на нее, она слыла героиней, и, видимо, эта новая роль ей нравилась. А мне было грустно — ей бы работать, пока молода; талант, как и дерево, лучше и развивается и растет весной, а к старости лишь обрастает толстой корой мудрости.

Джемма подошла к нашему столу лишь перед началом торжества, довольно сдержанно поздоровалась, но, когда Калина подвинулась к Олегу, уступая ей место, сказала:

— Я там, со своими…

Я не сдержался и вспылил:

— Значит, мы для тебя уже не свои, свои для тебя те!

Сказал я это по-украински, и Джулия ничего не поняла; Калина и Олег были заняты разговором и не очень прислушивались, лишь Марущак-старший, словно обрадовавшись моему гневу, впервые выдавил из себя злорадную улыбку.

— Папа, ты всегда преувеличиваешь, — покраснела Джемма и направилась к группе молодежи, с которой пришла в зал.

В это время зазвучала музыка канадского гимна, в нее вплелись людские голоса, все встали и уже не садились до тех пор, пока не исполнили и украинский националистический гимн «Ще не вмерла Украша». Я водил глазами по сторонам и видел, что добрая половина пришедших сюда людей не помнит слов нашего гимна, лишь для формы раскрывает рты; но некоторые пели вдохновенно, особенно те, кто постарше; а молодежь, такие, как Олег и Калина, даже губами не шевелили. С наслаждением пел гимн Марущак-старший, сердито пяля глаза на своего сына, который рассказывал что-то смешное Калине, а та едва сдерживала смех. Потом началась традиционная молитва. Читал ее протоиерей; обращенная к богу, молитва просила у него милости и заклинала господа-бога ниспослать на головы Москвы и всех москалей, извечных и нещадных врагов истинных патриотов-украинцев, самую страшную кару и погибель.

Все в этой молитве было таким древним, словно не прошло десятилетий с тех пор, когда народ и на Украине, и разбросанный по свету в других странах перестал верить в бога, как перестал в него верить и я. Разве можно поклоняться тому, чего никогда не существовало, что выдумали сами люди! Говорят, человек начинает по-настоящему верить в старости, чем ближе к могиле, тем ты в своих помыслах ближе к богу. Чепуха! Я знаю многих, которые, наоборот, веря в бога с молодости, перестали верить в него на старости лет, и причиной тому был не сам бог, а те, кто, славя его, в делах своих были жесточайшими существами на свете. Такие верят в бога до конца своих дней, им только и осталось, что уповать на милость господню, ибо те, чьи души они загубили, их матери и их дети никогда не помилуют и ничего им не простят. Тот же Юрко Дзяйло, ныне прислужник украинской церкви св. Иософата, стоит рядом с протоиереем и фанатически крестится рукой, перестрелявшей и перевешавшей столько ни в чем неповинных ни перед богом, ни перед людьми своих братьев-украинцев, сколько не сделал ни один профессиональный палач в мире. Раньше я часто ходил в храм и не удивлялся, что более истово молятся те, кто больше грешил и убивал. Но, глядя на то, как они то крестятся торопливо, то осеняют себя крестом широко и медленно, по-крестьянски, привычно откидывая мостки под креслами и становясь на них на колени, чтобы не запачкать брюки, я постоянно думал о том, что, начнись все прошлое сначала, они и не вспомнят о покаянии, а будут так же творить свои жестокие дела.

Таковы эти люди.

Молитва закончилась, все уселись за массивные круглые столы, а девчата в национальных одеждах стали разносить вина и закуски. Началась вечеря. Ведущий, худощавый лысоватый пан с несколько надменным, но неглупым лицом, стал произносить речь-приветствие, обращенное к основоположникам Украинского кредитного союза. Говорил он сначала по-английски, затем повторил то же самое по-украински. Все слушали, ели и пили. Марущаки заставили выпить и меня. После смерти Вапнярского я впервые выпил виски, потом пил еще и вино. Несмотря на обильную закуску, хмель ударил мне в голову; в таких случаях я становлюсь особенно сосредоточен и необыкновенно остро воспринимаю все окружающее. Мое внимание было сосредоточено на речи хозяина вечера. С этим паном я не был знаком, знал только, что он один из лидеров ОУН, живет в Оквилле, занимает высокое положение в солидной фирме. Как-то в одном из наших националистических журналов я прочел его статью о том, что следует всем украинцам диаспоры искать пути для объединения, а не для разлада и конфронтации. Такие статьи появлялись и раньше, но эта мне показалась более разумной. Сейчас, потягивая кислое немецкое вино, я внимательно вслушивался в его речь; она не была прямолинейной, хотя, как и все выступления наших лидеров на любых собраниях, была направлена прежде всего против коммунистов, не позволяющих изменить государственный строй, ввести частное предпринимательство, вернуть панам фабрики и земли. По-английски он говорил быстро и бойко, по-украински велеречиво, торжественно, чем напоминал мне покойного Богдана Вапнярского-Бошика в его молодые годы. Он без конца пересыпал свою речь изречениями известных и не известных мне философов, рефреном в его выступлении повторялась фраза, которую я уже слыхал когда-то от Вапнярского: «сегодня или никогда, я или никто».