оголенные корпуса танков на толстых деревянных стульчаках. Странно видеть машины без гусениц, подвесок, а то и без башен. Навстречу проворно идет подъемный кран-стрела, тащит танковый двигатель. Здесь же зарядно-аккумуляторная станция и походная кузница. Вспыхивают голубые зарницы электросварки. Стук кузнечных молотов прорезает заливистый треск зарядного агрегата. Воркотню электромоторов нет-нет да и просквозит пронзительный свист затупившегося токарного резца или фрезы. Разнотонный гул эхом разносится по лесу.
Настоящий завод!
Я вспоминаю свой родной завод на слиянии Самары с Волгой. Молоты там тюкают, конечно, осадистее, глуше, и станки гудят ровнее, жаром дышат термические печи, и гудок прокатывается над крышей, оповещая смены. Сейчас там в две смены работают, по двенадцать часов. Трудно. А здесь — круглосуточно. Заварят, подклепают, мотор приведут в порядок — и в бой, а через денек-другой танк волокут обратно. И так без конца, всю войну, туда и обратно — сплошной конвейер.
Я слышу голос Прончатого:
— Как у нас в эмтээсе! В страдную пору!
— Здесь могутнее! — это Агафонов вставил.
Скворцов уже разыскал зампотеха бригады инженер-капитана Кузьмина и командира роты техобеспечения — незнакомого мне старшего техника-лейтенанта, и привез их к бронетранспортеру. Я доложил, как положено, передал приказ комбрига.
— К эвакуации все готово, — объяснил старший техник-лейтенант.
— Мне приказано проследить за эвакуацией, — бросил я, не глядя на него, а больше обращаясь к инженер-капитану Кузьмину.
«Так вот они «военные», что не сумели подковать «шерманы», — с неприязнью думал я.
— Можете доложить комбригу… — продолжал ротный.
— Я доложу, товарищ старший техник-лейтенант, когда танки встанут в строй.
— Снежков, не горячись. Тягачи уже вышли. Сейчас погрузят кое-что на ваш бронетранспортер — и в дорогу, — вмешался Кузьмин, застегивая планшет и сдвигая его за спину. — Что-то грозен ты, как я погляжу? — Кузьмин улыбается. — Пойдем-ка со мной. Есть чем тебя порадовать. Ты подлечился. И мы в грязь лицом не ударили. Евгений Александрович сам просил. Для тебя, стало быть. (Вижу — загибает зампотех.)
— Двигатель трудно достать. Механик твой Подниминоги где-то выкрал. Вот, принимай!
Я вздрогнул. Перед нами — головная бригады. Опознавательный знак и гвардейский значок на башне опалены, словно их подкоптили снизу, на моторной части брони наварена заплата, выпуклый шов сварки поблескивает металлом в сероватой шелухе окалины. Вмятины на башне и люке водителя тоже не закрашены.
Я повернулся к зампотеху:
— Спасибо… Спасибо, товарищ гвардии инженер-капитан. — Неприязни к нему как не бывало.
— Готова к бою. Я тебе, Снежков, кое-что расскажу. При дневном свете из-под носа у немца застрявшие машины увести не просто, пришлось поломать головы. А вот эвакуаторы придумали…
Из роты технического обеспечения мы возвращались на танке, перед этим гвардии сержант Прончатый успел сказать мне:
— Мотоциклист ваш, как только вы с зампотехом ушли, отозвал меня в сторону и говорит… о «похоронках». Не сказывай, мол, о них Снежкову, расстроиться может и всякое. Мотоциклисту, видите ли, писарь из разжалованных Перетягой, все рассказал. Я скрыл, что вы в курсе дела. Так что учтите, товарищ гвардии лейтенант.
— Учту. Спасибо.
— А еще об Агафонове. Змей у нас водится много. Давят их, мнут, на кострах ради потехи сжигают. И не разумеют, что ядовитых-то из нашенских раз-два, и обчелся. Да и тех можно пользовать умеючи. Смекаете?
В ответ я улыбнулся. Вроде бы ничего особенного не открыл мне ни Кузьмин, ни Прончатый, а легче стало. В жизни как в жизни, на войне как на войне.
Вот и опушка леса, из которого ринулись «шерманы» на шоссе и, встреченные огнем «фердинандов», стали один за другим сползать по крутой насыпи в пойменную луговину. Здесь танкисты обнаружили гать к железнодорожному мосту, по ней решили пройти к мосту, захватить его. На бревнах они и «заскользили».
Узкие гусеницы прорезали дерн луговины. Буксуя, машины зарылись чуть ли не до башен. Некоторые пытались развернуться, да так и остались в десяти-двадцати метрах друг от друга, одни на борту, другие кормой, третьи носом — в трясине. Стоило танку ожить — фашисты накрывали его минометно-пулеметным огнем.
Шоссе, по которому шли «шерманы», держит под огнем батарея зенитных орудий — не сунешься. Луговина и застрявшие на ней танки — на прицеле «тигров» и «фердинандов», что скрываются под мостом.
Где-то там, за огневыми зенитками немцев, «пантеры» Подниминоги, но связи с ним нет.
Подполковник Стрельцов скрытно выдвинул вперед, на всякий случай, батарею тяжелых САУ. Самоходчики ждали команды.
Над землею еще стлался дым от недавних разрывов мин и снарядов. Продираясь сквозь кусты, эвакуаторы поползли к «шерманам» и забуксировали их. Оказалось, экипажи сидят в танках четвертый день без крохи хлеба.
Буксировать танки с экипажами? А если немцы откроют огонь по ним? И танки пожгут, и люди погибнут. Немцы не такие дураки, чтобы давно не взять каждую машину на прицел. Выход один — выявить огневые врага и подавить.
Мне предстояла разведка боем. Надо вызвать огонь зениток и «тигров» на себя. Корректировщики засекут их и артиллеристы сделают свое дело. Под огнем самоходок эвакуаторы потащат «шерманы» на сухое. На жалюзи моей «тридцатьчетверки» лежало несколько баков с соляром и уйма дымовых шашек. Как только меня накроют огнем, Прончатый и Агафонов зажгут шашки и бросят горящие баки по бортам, будет создана видимость, что танк горит. Немцы, предполагалось, прекратят расстреливать горящую машину. После операции я смогу отойти.
Кузьмин не хотел пускать меня в это «самосожжение», но я сказал ему на ухо:
— Я покойник, мне терять нечего!
Он покачал головой и отошел к бронетранспортеру. Прончатый и Агафонов вызвались добровольцами. Сначала Прончатый вскочил на броню, а за ним Агафонов, отставать от своего сержанта и земляка он уже, видимо, не мог.
За рычагами машины сидел Игнат Мешков, он тоже напросился добровольно.
Я подаю команду:
— Трогай, Игнат!
«Тридцатьчетверка», словно застоявшийся конь, чуть присела на корму и понеслась вперед. Я не следил за «шерманами», я видел только мост и оттуда ждал выстрела. Разведчики Быстрова