В конце каждого дня Хэрриет и художественный директор, заключив временное перемирие, просматривали небольшие тридцатипятимиллиметровые слайды, проецируя их на белую стену. Они ни разу не поспорили, что лучше всяких слов доказывало: оба понимают, насколько все идет хорошо. Тем не менее ни один из них не желал доставить другому удовольствие, выказав одобрение, а так как жаловаться было не на что, то и говорить им было не о чем. Благодаря многолетнему опыту они уже сейчас могли предсказать, что большинство снимков окажутся самыми безупречными и модными из опубликованных ими. Станут классикой. Поэтическая, непостижимая красота модели придавала каждому платью значимость, которой творение никогда не обладало, разве что при первом порыве вдохновения, на заре замысла модельера.
К концу весны и в продолжение лета деятельность Мелани приостановилась. Хэрриет посоветовала ей не браться ни за какую коммерческую работу, пока в конце августа не выйдет сентябрьский номер: при появлении в мире моды ее лицо должно было выглядеть абсолютно новым. Все летние месяцы Мелани по указанию Хэрриет работала для будущих номеров «Фэшн», не имея возможности сотрудничать с другими журналами, которые выходили одновременно. Обычно редактор модного журнала подолгу работает с полюбившейся ему моделью, делая номер за номером. Он ревниво прячет эту модель от других редакторов, ибо она придает его журналу определенный стиль.
Мелани безоговорочно следовала всем указаниям Хэрриет и не появлялась в агентствах Форда, общаясь с боссом только по телефону. Инстинкт подсказывал ей, что именно Хэрриет, а не кто-то другой из ее знакомых, способна найти ответ на ее еще не оформившийся вопрос и сообщить о том, что же именно ей так хочется узнать. Сделанные Спайдером фотографии пленяли ее. Она часами рассматривала их с напряженным любопытством. Иногда, оставшись одна, она, подойдя к зеркалу, держала свой снимок в натуральную величину рядом с собой и подолгу всматривалась в свое отражение. Фотографии рассказывали ей неизвестные дотоле вещи о том, какой видят ее другие, но они так и не смогли удовлетворить ее жгучий голод, требовавший окончательного насыщения познанием. Фотографии Спайдера, демонстрировавшие, какой видит ее он, содержали тайну и еще больше усугубляли ее растерянность. Может быть, лучше, чтобы ее фотографировал другой, думала она, но Хэрриет все не раскрывала карты и не хотела, чтобы до сентября Мелани работала с кем бы то ни было, кроме Спайдера.
— Дорогая, дорогая Мелани, ты совсем не рассказываешь о себе. — Они сидели за кухонным столом на чердаке Спайдера, поедая огромные сандвичи с колбасой и сыром.
— Спайдер, ты очень любезен со мной, но любопытнее тебя нет никого на свете. Я рассказала тебе все, что могла. Чего еще ты хочешь?
— Бог мой, но ведь ты дала мне только наметки — похоже на арматуру для архитектора волшебной сказки: красивый богатый отец, прелестная общительная мать, ни сестер, ни братьев, родители все еще безумно любят друг друга, и им завидует весь Луисвилл. У тебя было счастливое детство. Полтора года ты провела в школе Софи Ньюкоб, а потом уговорила любящего папу отпустить тебя в Нью-Йорк попытать счастья. Конец. И ты хочешь сказать, что это все?
— А что плохого в том, что у меня было счастливое детство?
— Ничего. Я просто не вижу в этом повествовании никаких человеческих качеств его персонажей. Все красивы, все любят друг друга, все так чертовски мило. Я не могу ощутить это, пощупать. Все слишком лучезарно, чтобы быть правдой.
— Да, но все так и было. Честно, Спайдер, я не понимаю, чего ты от меня ждешь. Мне кажется, ты в детстве тоже не горевал — ну так что из этого? По-твоему, я что-то скрываю? Тебя осчастливит, если я опишу тебе последовательно каждое па моего первого танца в старших классах? Это будет просто повесть о кошмарах Средневековья. — Мелани не выказывала нетерпения, она привыкла к тем, кто хотел докопаться до ее сути. Она рассказывала этим людям правду, какой ее себе представляла. Свою тайную фантазию — взглянуть на себя со стороны — она так ни разу и не облекала в слова и не собиралась никому поведать об этом.
Спайдер наблюдал за ней, возмущаясь и одновременно благоговея. Она, кажется, понятия не имеет, что сводит его с ума. Не похоже, что она его дразнит, вряд ли нарочно скрывает что-то, но должно же быть нечто большее, чтобы он понял: вот она в ответ на его любовь сообщила о себе такое, чего никто не знает. Она дьявольски непостижима, словно он влюблен в красивейшую в мире глухонемую. А больше всего его мучило то обстоятельство, что, чем меньше она давала, тем больше он хотел, чем чаще отклоняла его вопросы вежливым молчанием, тем сильнее он убеждался, что она не желает раскрыть какую-то ключевую подробность в себе, которую ему непременно нужно знать.
Раньше, до того как влюбиться, Спайдер охотно, с ленивым добродушием выслушивал бесконечные излияния своих мимолетных подруг об их душе, о подсознании, детских травмах, об отсутствии взаимопонимания с родителями, даже об астрологических предсказаниях их судеб. Его пленяло и восхищало, как женщины копаются в себе, извлекая крохи, чтобы раскрыться перед ним. Он дарил им себя не в большей степени, чем обещал, но сейчас ему хотелось понять душу этой женщины и шире открыть ей свой внутренний мир, однако ее окружала какая-то непроницаемая таинственность. Он сгорал от желания обнять, окутать, оградить ее, вызнать самые потаенные желания, надежды и страхи, выведать самые далеко идущие амбиции, самые мелкие и низменные помыслы, проведать о самых печальных ее днях, самых глупых проступках — узнать все!
Даже занимаясь любовью с ней, он не чувствовал, что она здесь, целиком принадлежит ему. В первый раз они стали близки на следующий день после окончания съемок для сентябрьского номера. Мелани оказалась не девственницей, но Спайдер не догадывался об этом — стольких трудов стоило ему уговорить ее лечь в постель. Наконец, видимо, только потому, что согласиться было проще, чем продолжать отказываться, она позволила ему, обезумевшему от любви и желания, привести ее к себе домой. Он был заботлив, терпелив и изощрен, обуздывал свою страсть, стремясь больше доставить удовольствие ей, чем себе. Спайдер привык к женщинам, которые хотели его и вожделели не меньше, чем он, шли ему навстречу, сами прыгали в постель, возбужденные и обуреваемые жаждой близости. Мелани в любви была убийственно холодна. Она отвечала на поцелуи и прикосновения, как ребенок, которого приласкали. Она старалась продлить предваряющие ласки, удерживая его у своих губ и сосков, пока он не испугался, что она больше ничего ему не позволит. Но наконец как-то безрадостно, почти разочарованно, она позволила ему войти в себя. Она торопила его, как ему казалось, сгорая от страсти, но выяснилось, что она лишь хотела, чтобы он побыстрее получил удовлетворение.