Зазвонил телефон.
Чарлин. Еще одно собеседование, в четверг, будет окончательно решаться вопрос кофейной рекламы.
— Вот уж странно! — поразилась Ева. — Когда я там была, Чарлин, буквально все пошло наперекосяк.
— А что случилось?
— Для начала они заставили меня больше часа ожидать. Потом позвали к режиссеру и продюсеру, которые сидели за пивом, а вокруг были груды окурков. Режиссер без пиджака — дротики метал, представляешь, и чуть не попал в меня! Я дико завизжала — он же мог меня убить.
— Ну что ты хочешь? Ведут себя как дебильные подростки!
— Потом они начали перешучиваться между собой, мне задавали идиотские вопросики типа того: а мальчик есть у тебя? А как ты смотришься в бикини? И так далее. Я просто взбесилась.
— Я тебя хорошо понимаю. Надо было мне раньше об этом рассказать. Учти, если такие истории будут случаться, сразу же ставь меня в известность.
— Обязательно. Но странно, что они меня снова приглашают. Я очень холодно разговаривала с ними.
— Кстати, а как ты на самом деле выглядишь в бикини?
— Не надо, Чарлин, я тебя прошу! Я клянусь, что сброшу эти проклятые семь фунтов веса.
— Возможно, я тебя смогу познакомить с новой системой. Сегодня я буду знать. Попозже.
— Новая диета?
— Да нет, система, которая приводит в равновесие весь организм, гармонизирует все, что требует гармонии. Естественный и безболезненный способ похудеть.
— Какая-то фантастика. Ей-Богу!
— Китайская методика. Называется тай-чи-чуань. Маркус свел меня со специалистом. Как только я у него побываю, я тебе все подробно расскажу. Да, ты уже договорилась насчет уроков актерского мастерства?
— Я звонила этому человеку.
— Джону Сачетти?
— Да. Он сказал, чтобы я пришла на той неделе и, если подойдет, могу приступать к серьезным занятиям.
— Очень хорошо, кисуля. Тебе это пригодится — и весьма даже. Раньше ты не была готова для занятий с Джоном Сачетти, но теперь, я надеюсь, он примет тебя. Он именно тот преподаватель, который тебе требуется. Получишь у него шлифовку, умение проявить себя, да и технику, без которой тебе дальше просто не обойтись.
— Я очень на это рассчитываю, Чарлин. Мне, конечно, уже не хватает двадцати четырех часов в сутки, но на такое дело я время все равно найду.
— Моя ласточка, здесь нет вариантов! Если ты перестанешь работать над собой, ты не останешься на вершине, а начнешь быстро соскальзывать вниз. Место наверху займут другие. А этого нельзя допустить — ты у нас очень талантливый ребенок!
Из дневника Кэрри
19 сентября. Раздвоенность. С одной стороны, я должна быть довольна, что сейчас поменьше работы, — я же хотела высвободить время и поработать над книгой. С другой стороны, жаль, что так мало собеседований, мое финансовое положение начинает беспокоить меня. Я завязана на четыре коммерческие рекламы — они совершенно готовы, но фирмы их почему-то пока придерживают. Мне бы хотелось создать себе какой-то запас средств, а для этого нужно получать больше потиражных.
Казалось бы, у меня должно быть больше собеседований, или мое лицо уже сделалось привычным, примелькалось? Не начало ли это конца? Я не вижу никаких перемен в своей внешности, но могу ли я доверять собственным оценкам? А что если другие уже видят то, чего пока не замечаю я сама?
Позвонила Чарлин, она говорит, что я не иначе как спятила, если меня беспокоит моя внешность, что я ничуть не переменилась и все еще первенствую, что мой рейтинг даже выше того, чем был до сих пор. Весь фокус, считает она, в том, что бизнес переживает период спада, а я связана с чересчур большим количеством рекламных роликов.
— У нас достаточно предложений для наших моделей, — объясняла Чарлин. — Промышленная реклама, ярмарки, выставки, учебные армейские фильмы и прочее, но все дело в том, что платят меньше, чем платили всегда. На рынке мало денег, и ситуация не улучшается, для агентства этот год — малоприбыльный. Я и не припомню другого такого года. Рекламщики выкручиваются, как могут, — они все чаще ездят на побережье и там подбирают себе съемочный материал, да еще и расходы списываются на деловые интересы. Кое-кто ухитряется снимать рекламу в Европе и вообще не платить никаких потиражных — Европа вне юрисдикции нашей Гильдии.
Что же, наверное, дело действительно не во мне. Хотя все равно заработки мои упали, и банковский счет вот-вот начнет зиять дырами. Ладно, зато я получила возможность сосредоточиться на работе над книгой. Мне кажется, я нашла серьезную тему и твердо намерена довести дело до конца.
Ева впервые переступила порог театральной школы и сильно нервничала по этому поводу. Чего она боялась и чего ожидала, Ева, и сама не знала. В полном неведении она поднялась на третий этаж старого ободранного дома на Шестой авеню.
Сначала ей показалось, что в зале царит совершеннейший мрак, но постепенно глаза привыкали, и она стала различать узкую и длинную выгородку, где тесно стояли штук тридцать стульев. Маленькая сцена с чем-то наподобие трибуны, крохотная комнатка, отделенная от театрального зала. Линялый пурпурный занавес не позволял разглядеть происходящее на сцене. Ева видела только мерцающие красные огоньки нескольких сигарет, слышала приглушенные голоса.
Актеры сидели в благоговейном безмолвии, будто в церкви или на сеансе медитации. Одет народ был довольно небрежно. Когда вечерние занятия начались, эти люди играли роль тихой и почтительной аудитории.
Вначале разыгрывался этюд под названием «Минута наедине с собой» — актер должен вести себя так, будто его никто не видит, и делать то, что обыкновенно не делается в присутствии посторонних. С места поднялась женщина неряшливого вида, с каштановыми тусклыми волосами, взбитыми в высокую прическу. Она просто походила по сцене, потом стащила с себя свитер, сняла юбку. У Евы перехватило дух.
Женщина осталась в одном лифчике и в короткой нижней юбке, изображая, будто смотрится в зеркало. Похлопала себя по ягодицам, выражая неудовольствие их размерами, нажала ладонями на голую диафрагму. Замерла, потрясла головой, нарочито задрожала, стала дотрагиваться до разных частей тела, потом вскинула руки к лицу и, закрыв его, вдруг издала душераздирающий вопль, перегнулась пополам, корчась в рыданиях.
Быстренько отрыдав, она распрямилась и сказала:
— Ну, вот так.
Собрала разбросанные по сцене тряпки и оделась.
— Что ты хотела нам этим сказать, Мэри? — спросил со своего места Джон Сачетти. Он сидел в первом ряду.
— Я использовала конкретную ситуацию, затем перешла к наглядным движениям, к прикосновениям, — объяснила Мэри. — Я разглядывала себя, сколько могла, но потом я не выдержала: я очень уродлива!