«Батюшка» выходил из самолета последним. Весь экипаж молча провожал его косыми взглядами…
— Вот видишь, — закончил рассказ мой знакомый, — если бы не первоклассное пилотское свидетельство, то…
Любопытно, почти всегда рассказчики подобного рода историй кончают свое повествование именно такими словами: «Если бы не… то…»
В половине восьмого, после горячего завтрака, выехали на трассу. День по всем признакам будет неплохим: спокойно светит солнце, на небе кое-где тонкая, как кружева, высокая облачность.
Сегодня воскресенье, и шоссе, как и люди, тоже отдыхает. Грузовые машины почти не появляются, да и легковых мало. Ехать одно удовольствие. В кабину сквозь приоткрытые окна наплывают разнообразные запахи: то пахнет свежей соломой, то скошенной травой, то бьет сильный аромат хвои. Кругом яркая, свежая зелень. Словно сейчас не конец, а только начало лета. На лугах коровы лениво пощипывают траву. Вокруг благодатный, светлый покой… И вдруг: «Берегите, берегите, берегите мир!» — громовым раскатом ворвался «Бухенвальдский набат». Я вздрогнула. Это, оказывается, Леша включил приемник. Безмятежную тишину ясного утра вспугнула суровая мелодия «Набата».
«Берегите мир!» — эти слова особо значительно, веско звучат вот здесь, среди мирных полей и лесов, под высоким голубым небом в тихое летнее утро. И когда рядом сидит сын, Сашок.
В этом районе много маленьких памятников-столбиков у дороги. Почти на каждом километре. Печальные вехи минувшей войны! А сейчас в стороне от шоссе видели поросшие травой развалины. Похоже, тут была деревня.
— Сколько лет прошло, а следы войны все еще видны, — высказывает общую нашу мысль Руфина.
Кругом леса, леса… Брянские. Немало хранят она былей и легенд о том, как сражались партизаны Брянщины. О многом, еще неизвестном, могли бы рассказать людям, если бы умели. Но тихо стоят деревья под полуденным солнцем. Молчат…
В машине тоже на некоторое время наступает задумчивая тишина.
— Минут через десять должна показаться Сеща, — прерывает размышления сообщение водителя. Мы приободрились.
— Значит, перелет на 2-й Белорусский фронт завершен благополучно, — с удовольствием констатирует Руфа.
Заглянув в конец тетради, где у меня записано фронтовое расписание, сообщаю для сведения:
— Полк прибыл в Сещу 22 мая 1944 года.
— И мы опять прилетели к Вершинину, в 4-ю воздушную армию.
— А командующий фронтом был новый для нас. Говорили, что у генерала армии Захарова какой-то свой, особый взгляд на применение легких ночных бомбардировщиков.
— Мы немного побаивались его. Вдруг наши методы, тактика придутся ему не по вкусу? Вдруг, чего доброго, услышим: «Девчонки прилетели? Господи, что же мне с ними делать?»
— Ну, нет! Так он не мог сказать. К тому времена мы доказали, что умеем воевать.
— Вы уже знали себе цену, да? — пытается подковырнуть Леша.
— Мы узнали, почем фунт лиха на войне. Сейчас будем в Сеще… Знакомое волнение ускоряет пульс. Память напряженно ищет в своем арсенале приметы первого белорусского аэродрома. Лес, большое летное поде и одна-единственная землянка… — вот, пожалуй, и все. Но лесов в Белоруссии много, а той землянки и в помине, наверное, нет. Если бы не оповещательный знак на дороге — «Сещинская», — то мы наверняка проехали бы мимо.
— Смотри, Рая, какое большое село появилось. А когда мы прилетели сюда в сорок четвертом, здесь были развалины. И ни одной живой души.
— Живые души-то, положим, здесь встречались. Помнишь французских летчиков?
В Сеще на очень короткое время сошлись боевые пути «Нормандии — Неман» и нашего, 46-го гвардейского Таманского. Несколько летчиков из полка французских добровольцев заглянули к нам. Мы не знали тогда, понятно, ни истории создания этого полка, ни имен храбрых французских патриотов. Все стало известно уже после войны. Но сам факт пребывания французских летчиков в составе наших Военно-Воздушных Сил радовал и лишний раз доказывал, что борьба против немецкого фашизма носит интернациональный характер.
— А местных жителей здесь действительно не было, — продолжаю я. — Во всяком случае, за то время, что мы прожили в Сеще, я ни одного не видела.
— Ваша эскадрилья вообще жида отшельником — в лесу, в шалашах.
Не спеша идем по краю бывшего нашего аэродрома, вдоль опушки леса. Здесь находятся кое-какие нежилые постройки. Может быть, и наша землянка сохранилась? Но Руфа почему-то очень внимательно присматривается к деревьям. Пока не буду спрашивать, понаблюдаю.
Птицы весело щебечут в лесу. Вдали прокуковала кукушка. И припомнилась мне одна совсем мелкая деталь из жизни в Сеще. Как-то перед вечером я пошла по лесу, чтобы нарвать букетик цветов и устроить их в кабине самолета предстоял первый боевой вылет на белорусской земле. Недалеко куковала вот так же кукушка. Я спросила ее, как часто делала в детстве: «Кукушка, кукушка, сколько мне лет жить?» Молчание. «Ну, пообещай хоть годик, жалко тебе, что ли? Уж больно хочется дожить до конца войны». Молчит, неразумная. Я затаила тогда обиду на эту птицу.
— Вот она, моя береза! — радостно восклицает Руфа, подходит к дереву и нежно гладит широкий ствол.
— Уж не под этой ли березой ты познакомилась с кем-нибудь из французских летчиков? — подшучивает Леша.
— Не угадал. Здесь двадцать лет назад я прочла письмо с объяснением в любви от твоего брата Михаила.
— Но как ты опознала? Чем это дерево отличается от других? — поражаюсь я.
— Видишь ли, объяснения в любви это не то, что, например, боевые вылеты. Нельзя упомнить, при каких обстоятельствах проходил каждый из 840 моих вылетов. Но объяснений, сама понимаешь, было гораздо меньше, и я могу подробно описать, где и как они проходили. Вот смотри.
Руфа показывает на стволе характерный сруб и вбитую гильзу.
— Это не моих рук дело, разумеется. Но мне хорошо запомнилась метка, когда, прислонившись к стволу, я читала письмо от Михаила. Потом не раз приходила сюда.
— А твоя где березка? — спрашивает меня муж.
— Под Москвой, в Салтыковке. Забыл?
— Затеяли какой-то несерьезный разговор. О любви, о березках… уклоняется он от ответа. — Разве для этого мы сюда приехали?
— Давайте сядем, — предлагает Руфа, — здесь так хорошо!
Сели. Несмотря на реплику Леши, она продолжает развивать свою тему.
— Я ответила тогда Михаилу признанием. Но в такой форме, что он надолго обиделся.
— Что ж ты ему написала?
— Я взяла книжку «Дон-Кихот», — почему-то она всегда лежала в моем рюкзаке при перебазированиях полковой библиотеки, — и, подражая письму Дон-Кихота своей возлюбленной, Дульсинее Тобосской, написала: «О, храбрейший из храбрейших! О, прекраснейший из прекрасных!»… И так далее. Заканчивалось письмо такими словами: «До гроба твоя девица Руфина».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});