Читать интересную книгу Понтий Пилат. Психоанализ не того убийства - Алексей Меняйлов

Что в своём танце — в конечном счёте всегда экстатичном — они обретают? Ведь говорят они о чувстве блаженства и о том, что, несмотря на трату сил, они после танца чувствуют их прилив.

Действительно, для них танец — это своего рода лекарство.

Лекарство от сомнения.

Сомнения у людей бывают разного рода.

Одни вдруг начинают ощущать, что толпа — нежить, поводырь толпы — отец лжи, соответственно, и вера толпы — путь к смерти во всех смыслах. И начинают во внушённой им лжи сомневаться: чт`о есть истина?

Вообще, желание вырваться из толпы в пространство истины, желание, реализуемое в катарсисе (очищении от внушений), и есть сомнение. Иными словами, истинное сомнение — это неотъемлемое качество биофильной личности на любой стадии её развития.

Но есть и другого рода сомнения — сомнения нерождённых, тысячекратно более распространённые. Это сомнения элементов толпы. Сущность таких сомнений в том, что толпарь не в состоянии отдаться одному из двух (или более) равнозначных внушений, не знает, по которому из путей греха растечься, чтобы со временем превратиться в ничто.

Положение этого «элемента» напоминает состояние знаменитого буриданова осла, который, выбирая между двумя охапками сена, совершенно одинаковыми, так и не смог сделать выбор — и умер от голода. Сомнение для нерождённого свыше, так же, как и для осла, мучительно. Поэтому любой пинок в сторону одной из охапок должен восприниматься им как целительное вмешательство — не иначе как свыше. У получившего пинок даже появляется ощущение прибавившейся энергии: и действительно, прекращается бесплодный расход сил, что воспринимается как их резкое прибавление. Кроме того, в жизни осла, прежде окаменевшего между охапками сена, начинают происходить хоть какие-то события — чем не рождение свыше?! Соответственно, с точки зрения этого осла, давший ему пинка — жизнедатель!

Но пинок — это слишком уж неприкрыто. Это в азиатском дзэн-буддизме «просветлённый» учитель может вмазать ученику палкой по голове (буквально), и его поблагодарят за приданное ускорение на пути «духовного просветления». Во многих других субиерархиях воздействуют утончённей. Например, в среде дипломированных «психотерапевтов» (подотряда целителей) вам могут предложить… сымпровизировать танец!

И после этого танца жизнь, действительно, меняется!

Обездвиживающие сомнения исчезают, в жизни начинает что-то происходить — заключается брак, делаются приобретения, совершаются пожертвования.

Почему так?

В чём «пинок» танца?

То, что танец действует подобно «пинку», замечено давно, хотя, объясняя причину воздействия, каких только глупостей вокруг этого не наплели. Оргии приличны не для всех, поэтому в XX веке среди целителей и психотерапевтов танец как приём «достижения целостности» стали называть методом Айседоры Дункан. Да, именем той самой жены Сергея Есенина — актрисы, шлюхи, авантюристки, американки, словом, весьма заметной дамы начала XX века. Именно с ней гипнабельный алкоголик Есенин особенно много пил и кончил самоубийством — словом, законченная симфония некрофилии. Так вот, именно Айседора Дункан в новое время экстатичному танцу придала статус академического приёма психотерапии.

Именно она маниакально его пропагандировала.

Вообще, и транскрипция имени этой дамы — тоже обман. Потому что настоящее её имя — Изида. Да-да, Изида, она же Кибела, она же Богоматерь и т. п. Изида не могла не пуститься в пляс — определённого рода. Закономерна также рядом с Изидой-Кибелой запойность Сергея Есенина (самокастрирование в Аттиса). И его в итоге самоубийство*.

* Появившиеся в последнее время предположения о том, что Есенина убили, сути дела, по большому счёту, не меняют: психологически Есенин, деградировавший от алкоголя и Айседоры, уже совершал планомерное самоубийство. (А.М.)

Психологически достоверно и обратное: определённый танец пробуждает «Изиду».

Это естественно, ибо определённый танец — тоже «знак могущества»!

Иными словами, два встречных процесса закономерны:

— если некая женщина, оказавшись среди своих, впадает в транс, то она погружается в танец отнюдь не случайный;

— достаточно той же женщине соприкоснуться со «знаком могущества», например, со своим танцем, как она впадает в транс, в котором всё определённо. А это означает — прекращаются муки сомнения, наступает ощущение отдохновения, счастья.

Можно сказать и так: дальнейший образ жизни очередной «Айседоры» можно распознать заранее — по выбранному ею танцу!

Ещё одно следствие: если отец лжи призывает одну из своих «дочерей» к некоему поступку, то она, внимая, обнаружит свою покорность в танце с соответствующими ключевыми движениями («знаками могущества»).

Уна танцевала для себя — самоисцеляясь от состояния сомнения, раздвоенности.

А оно у неё появлялось при всяком посещении Иерусалима в Пасху.

То, что Уна находилась в мучительном состоянии раздвоенности, в романе сказано прямо. Далее начинаются её слова об искупительном смысле танца, слёзы, потом — чувство отдохновения как, казалось бы, результат искупления. Но ведь возникновение чувства раздвоенности с умерщвлением возлюбленного не связано!

А с чем? Какой «знак могущества» превращает Уну в буриданова осла?

Если прибегнуть к терминам «внешник» и «внутренник», то прекрасная Уна постоянно находилась во «внешническом» трансе: как иначе, ведь она — римская патрицианка?

Несчастье для «внешника», когда ему «включают» «внутреннический» невроз.

А включиться он может (яркие некрофилы, по большому счёту, — «болото»), если Уна сконцентрируется на любом «внутренническом» знаке могущества.

Например — на рыночной площади.

Или на толпах еврейских «богомольцев»-торгашей со всей ойкумены, в Пасху удваивавших и утраивавших население Иерусалима и потому менявших его психологический облик.

Или на собственном муже в одеянии торговца.

Или на воспоминании о моменте влюбления в Пилата.

То, что Уна впервые обратила внимание на будущего мужа во время триумфа, а именно когда процессия приблизилась к рыночной площади, психологически достоверно. Пилат, «включившись» от вида рынка, «размечтался», из воинских рядов психоэнергетически выпал и потому для чуткого восприятия наследственной правительницы стал ненавистен. Ей стало плохо и злобно — вот она, страстная любовь! И Пилат из легионных рядов тоже не мог не посмотреть на будущую супругу: удар ненависти от наследственной императрицы—«дар» не из распространённых, этим не пренебрегают. (Кстати, в какой-то из бесед с Киником Пилат подмечает, что его взаимоотношения с женой начались с взаимной неприязни. А разве могло быть иначе?)

Итак, воспитуемый Пилат, оказываясь в Иерусалиме накануне Пасхи, когда в город съезжались евреи-торговцы со всей ойкумены и заставляли всех концентрировать на себе внимание, всякий раз начинал «мечтать» — и Уне становилось плохо.

Муж становился особенно ненавистен.

Чувство дискомфорта, или, так сказать, буриданоослизма, требовало лекарства. Патрицианке, готовящейся стать императрицей, получить палкой по голове невозможно — кто посмеет? как бы она того ни хотела! — потому ей был необходим выход в ночной город, загримированной до неузнаваемости, — для «лечения». Или самолечения.

Возможно, подвернись Уне под красным светильником легионер-садист, он побоями мог бы возвратить её к состоянию счастья (отчасти ради этого Уна и стремилась под Пасху в кварталы любви особенно страстно; кто знает, может в Кесарии она обходилась без этого?). Однако, судя по танцу среди развалин, все те двенадцать овладевших ею в ту ночь мужчин были простыми исполнителями, без признаков столь желанного для неё патологического садизма.

И потому Прекраснейшей оставался танец богоматери.

И она ему отдалась.

А после него восстала отдохнувшей и «обновлённой»…

А вот у её мужа после возвращения супруги во дворец должно было усилиться желание выпить и покончить с собой. Но в любом случае — ей подчиниться.

А уподобившись, самому пойти в развалины и там… станцевать.

Не удивлюсь, если узнаю, что Пилат, выпив и потому непроизвольно став марионеткой жены, приходил в развалины — на то же место.

Но танцы — женский способ принятия решения. Мужчины, не отличаясь от женщин по сути, отличаются по ритуалам. Полезно вспомнить, что религиозный коллективный танец по-гречески—theoria! Да-да, ни больше и ни меньше! Сомневающемуся мужчине тоже нужен «танец». Хотя принято говорить, что большинство теорий — игра слов, на самом же деле — это, по сути, своеобразный танец.

И Пилат в конце романа приглашение к танцу принял — создав словесную систему, уничижающую Киника.