— Тогда уж мы не сможем расстаться, милый…
— Нет, не сможем… Если бы даже захотели…
Стремительное падение и глубокий обморок.
Их губы размыкаются, только когда не хватает дыхания. Аромат померанцев в горячке тропической ночи лишает их сил. Огромные серебряные звезды слепят им глаза. Африканки с толстыми губами глядят на них, улыбаясь, сквозь широкие листья банановых пальм. Стыдливость соскальзывает с Ирене и Бальдера к их ногам. Они остаются нагими под взглядом желтых глаз робкой негритянки, прислужницы белой девушки. Ирене не скрывает своей наготы, когда рабыня протягивает ей сквозь зеленые листья чашку шоколада. Глаза ее полузакрыты, ее рука — на чреслах мужчины. Оба стонут одновременно:
— Милая!
— Милый!
— Осталось четверть часа, Эстанислао.
Бальдер вскакивает на ноги. Надо идти. Дверь открывается, полоса света выхватывает из темноты красно-черную мозаику. Держа Ирене за руку, Бальдер идет, задевая черные узоры листьев. Вдруг он чувствует, как она обнимает его, крепко прижимает к груди. Ее податливые губы раскрываются навстречу его губам. Оба одновременно отпрянули друг от друга со словами:
— Иди, милый, ради бога, иди.
— Отпусти меня, девочка, отпусти!
Словно падучая звезда, трижды разрывает ночную тьму крик петуха.
Исход битвы
евять часов утра.
Металлические оконные переплеты превращают небо в ясную и чистую голубую мозаику. Бальдер откидывает голову на спинку вращающегося кресла и, прикрыв глаза ладонью, тщетно пытается сосредоточить внимание на расчете себестоимости железобетонной конструкции.
«Видимо, она составит не менее ста сорока тысяч песо. Если останется процентов десять… Ирене еще не звонила. Это странно! Фирма „Сименс Бау-унион“ устанавливает в таком случае от десяти до пятнадцати процентов. Пожалуй, тринадцать процентов будет самое подходящее. Что на это можно возразить? Фирма „Шпенглер Таубен“ берет одиннадцать…»
Он медленно открывает глаза. Яркое сияние небесной мозаики жжет ему глаза, как пары серной кислоты. Раздосадованный, он снова зажмуривается. Во рту у него пересохло. Он проводит по лбу пальцами — кожа сухая и горячая.
Он не хочет видеть Ирене, но ее образ просачивается через его опущенные веки, и Бальдер прекращает напрасные попытки прогнать ее от себя.
Он видит, как она съежилась в уголке дивана, лицо ее разрастается, резкие тени превращают ее глаза в два треугольника. Бальдер глубоко вздыхает.
По пунцовым щекам Ирене скатываются хрустальные капли, она качает головой в невыразимой тоске, и в какое-то мгновение Эстанислао испытывает такую жалость, что готов уйти с работы и помчаться в Тигре.
«„Сименс Бау-унион“… Да какое мне дело до этой железобетонной конструкции!..»
Застекленная дверь чуть-чуть приоткрывается. В щель просовываются нос и лакированный козырек фуражки посыльного:
— Вас спрашивает какой-то сеньор Альберто…
Первое побуждение Бальдера — не принять. Но, подумав, он бормочет:
— Лучше поговорить… Скажите, пусть войдет.
— Как поживаете, Альберто?
Механик пожимает Бальдеру руку, с любопытством разглядывая его сквозь очки. На Альберто рубашка в красную полоску с отложным воротничком, темный галстук. Из-под пальто виден жилет и цепочка с брелоками.
Дружелюбие Бальдера мгновенно переходит в настороженность. Но вида он не показывает и любезно предлагает механику стул:
— Садитесь, пожалуйста…
— Вы работаете? Я вам помешал?
Бальдер быстро соображает: «Ему еще ничего не известно!» И отвечает:
— Да нет, никоим образом, Альберто.
— Как вы поживаете?
— Да неплохо…
— Знаю, знаю… Я на днях встретил сеньору Лоайсу. Она рассказала мне, что вы собираетесь ехать в Испанию.
— Пока что это только планы, не более… А как у вас дела?
И Бальдер снова говорит себе: «Этот человек ничего еще не знает».
Альберто едва заметно улыбается, продолжая глядеть на Бальдера сквозь очки. Потом улыбка гаснет на его гладко выбритом лице, а в глазах появляется такое выражение, как у голодного пса. Альберто как будто в большом смятении, и Бальдер снова настораживается. Он сам не понимает, почему этот человек так ему ненавистен, несмотря на все оказанные им услуги. Наступает долгое молчание. Бальдер смотрит на небесную мозаику в железном переплете. Лихорадочно думает: «Этот мерзавец пришел шпионить за мной. Его, конечно, послала сеньора Лоайса».
Механик смотрит то на чертеж-синьку, то на лицо Бальдера и продолжает молчать. Под их устремленными друг на друга взглядами воздух густеет, стынет, сердце Эстанислао бьется все сильней, все чувства его напрягаются в ожидании, и вдруг Альберто произносит свистящим, как никогда, голосом:
— Скажите, Бальдер, как вы думаете: может ли Зулема изменить мне?
Бальдер широко открывает рот:
— Как? Вы разве не знали, что она вам изменяет?
Выражение лица Альберто теперь уже совсем как у голодного пса. Он горестно стонет:
— Так вы знали, что она мне изменяет…
— Нет, я не знал… Но мне казалось, вы понимаете, что она должна вам изменять.
Двое мужчин оторопело смотрят друг на друга.
— И вы могли предположить такое обо мне?
Бальдер возмущается и настаивает на своем:
— Как же так? Вы, стало быть, не знали, что она вам неверна?
Механик сжимается в комок, как зверь перед прыжком. Удивленно разглядывает лицо Бальдера.
— Вы это говорите серьезно?
— Совершенно серьезно.
— Но, Бальдер!..
Бальдер таращит на него глаза.
— Значит, вы не допускали, чтобы она вас обманывала?
— Да как я мог допустить такое?
— О, тогда простите, я заблуждался!.. Надо же!.. Я-то был уверен, что вы ничего не имеете против того, чтобы ваша жена немножко грешила!
Альберто глядит на Бальдера так, словно тот рехнулся. А Бальдер нервно хохочет:
— Вот это здорово! Так вы совсем-совсем ни о чем не ведали?.. Хотите верьте, хотите нет, Альберто, но я совершенно был уверен, что вы…
Альберто окончательно уничтожен. Две слезы медленно катятся по его щекам. Бальдер вдруг ощущает огромную жалость к этому человеку.
— Альберто!.. Простите, ради бога… Я плохо о вас думал… но вы всегда очень уж хладнокровно слушали, как Зулема рассказывает о Родольфо. Что еще я мог предположить?
Механик подпирает голову, опершись локтем о стол. Тоскливо глядит на небесную мозаику. Бальдер тотчас хватается за новую мысль: «Я ошибся, осуждая его. А если я был не прав, плохо думал о нем, то, значит, я был не прав и тогда, когда плохо думал об Ирене».
— Альберто, ну что случилось? Расскажите мне…
— Вчера вечером Зулема сообщила мне, что отдалась Родольфо.
Бальдер с трудом удерживается от того, чтобы еще раз не выразить сомнение в неведении Альберто, однако все же замечает:
— Неужели вы ни о чем не подозревали? Ведь она без конца говорила об этом субъекте.
— Как видите, нет.
— Танцовщик театра «Колон»… Забавно!.. Я-то думал, вы свою жену не любите… Теперь вижу, что ошибся… Пусть я ошибся, но, если вы любили свою жену, как же вы разрешали ей целыми днями пропадать в городе? Чем это объяснить?
— Такой у нас был уговор.
— Уговор?
— Да; как-то раз мы с ней говорили о женах, которые обманывают своих мужей, и я сказал ей: тебе не понадобится обманывать меня, если когда-нибудь ты полюбишь другого. Я убежден, что женщина в обществе и интимной жизни имеет точно такие же права, как и мужчина. Если случится такое несчастье, ты скажи мне об этом. Я тотчас верну тебе свободу. У нас обоих останется по крайней мере сознание, что мы были искренни.
— И вы, Альберто, верите в соглашения… с женщинами?
— Верил…
Бальдер продолжает с иронией, которой механик не замечает:
— Да… конечно… Теперь я вспоминаю, как Зулема однажды вам сказала, что, если бы вы не предоставили ей той свободы, которой она пользуется, то, возможно, ей из одного только любопытства захотелось бы обмануть вас.
— Не может быть, чтобы Зулема была так цинична. Как вы думаете, Бальдер?
— Не знаю… Но если вы так ее любите, почему же вы оставались совершенно безучастны, когда она упоминала об этом танцовщике?
Механик поднимает глаза от стола и, не переставая катать круглую резинку, украдкой разглядывает лицо Бальдера. Слова со свистом срываются с тонких губ:
— Я привык к навязчивым идеям Зулемы.
Бальдер думает: «Он стал лучше видеть. Веки его не так воспалены, как в прошлый раз».