в отношении своей администрации, кроме назначения некого специального прокурора.
Очевидно, эти рассуждения его не удовлетворили. Вскоре он с серьезным выражением лица произнес: «Мне нужна преданность. Я ожидаю преданности».
Во время последовавшей тишины я не шевелился, не говорил и не менял выражения лица. Президент Соединенных Штатов только что попросил преданности директора ФБР. Это было сюрреалистично. Склонные защищать Трампа могут представить, как бы выглядело, если бы президент Обама позвал директора ФБР на ужин тет-а-тет во время расследования в отношении старших должностных лиц его администрации, затем обсудил его гарантию занятости, а затем сказал, что ожидает преданности. Несомненно, на «Фокс Ньюс» тут же бы появились люди, призывающие к импичменту Обамы. Конечно, если уж на то пошло, это было не то, что я вообще мог бы представить, чтобы сделал Обама или Джордж У. Буш. В моем понимании, такая просьба напоминала церемонию посвящения в Коза Ностру «Сэмми Быка» — с Трампом в роли босса семьи, спрашивающего, есть ли у меня то, что нужно, чтобы быть «сделанным человеком». Я этого никогда не делал, и никогда не сделаю. Я был полон решимости не давать президенту ни намека на согласие с его просьбой, так что просто промолчал вместо этого. Мы, казалось, целую вечность глядели друг на друга, но, возможно, это была лишь пара секунд. Я снова уставился на мягкие белые мешки под его невыразительными голубыми глазами. Помню, в тот момент я думал, что президент не понимает роли ФБР в жизни Америки, и его не волнует, что сорок лет выстраивали те люди. Нисколько.
В начале своей карьеры и в более молодом возрасте, мне бы не хватило мужества сохранить хладнокровие, не нарушить леденящий взгляд сигнализирующим согласие кивком или каким-нибудь выдавленным словом. Даже в возрасте пятидесяти шести лет, с изрядным числом шрамов, будучи четвертый год на посту директора ФБР, мне все еще приходилось говорить себе, сидя в метре от президента и глядя ему прямо в лицо. Внутренний голос твердил: «Ничего не делай; даже не шевелись».
Трамп нарушил это неловкое противостояние, опустив взгляд в свою тарелку, и переключившись на другую тему. Моя холодная реакция, казалось, не особо его расстроила, если вообще расстроила. Ужин продолжился, и довольно мило.
Когда наша встреча продолжилась — я не использую слово «разговор», так как этот термин неприменим, когда практически все время говорит один человек — я снова попытался помочь президенту Трампу понять, какую ценность президенту оказывает разделение между ФБР и Белым домом. Но было очень трудно вставить хоть слово. Остаток ужина, лишь время от времени делая паузы, чтобы поесть, он изливал потоки слов о размере толпы на своей инаугурации, о том, какое освещение свободных СМИ он смог сгенерировать во время выборов, о недоброжелательности кампании. Он изложил свою точку зрения на расследование в отношении электронной почты Клинтон, выделив в нем три фазы, каждая из которых, в его рассказе, носила мое имя. В «Коми-один», сказал он, я «спас ее» своим заявлением от 5 июля, что в отношении нее нет подлежащего судебному преследованию дела. Хотя он добавил, что я ошибся с этим выводом. В том, что он назвал «Коми-два», я сделал то, что должен был, проинформировав Конгресс о возобновлении расследования. В «Коми-три», которой стало мое заключительное письмо Конгрессу, во второй раз закрывавшее дело, он сказал, что я снова спас Хиллари, но что она «совершенно не поняла» этого. Он словно пересказывал сюжетную линию своего любимого телесериала.
Он говорил об убранстве Белого дома, сказав что-то вроде: «Это роскошь. А я знаю роскошь». Помню, я снова посмотрел на бедную статую, которую видел за его плечом, с каминной полкой на голове, и подумал, что в этом есть смысл. Он пустился в новые объяснения — я много видел их по телевизору — о том, что он не высмеивал репортера-инвалида. Он сказал, что не обращался плохо с длинным списком женщин, подробно рассматривая каждый случай, как это было в нашем предыдущем разговоре. Он настаивал, что ни за что не стал бы щупать ту даму, сидевшую рядом с ним в самолете. А идея, что он схватил порнозвезду и предложил ей деньги, чтобы пройти в его комнату, была абсурдной. Его манера говорить напоминала конкурс устных головоломок со счетчиком времени. Он в торопливой последовательности брался за тему, откладывал, брался за несвязанную тему, откладывал, возвращался к исходной теме, снова и снова. Но каждый раз именно он выбирал темы и откладывал их. Ничто в его поведении и близко не напоминало то, как мог или должен был руководитель выстраивать взаимоотношения с подчиненными.
Все мы пытаемся осознать то, что много лет твердила мне Патрис, когда я занимал тот или иной пост: «Дорогой, дело не в тебе». Ей часто приходилось напоминать мне, что что бы ни чувствовали люди — радость, грусть, испуг или смущение — вряд ли это имело какое-то отношение ко мне. Они получили подарок, или потеряли друга, или получили результаты медицинских тестов, или не могли понять, почему их любовь не отвечает им взаимностью. Все это имело отношение к их жизни, их проблемам, их надеждам и мечтам. Не ко мне. Природа человеческого бытия затрудняет нам — или, по крайней мере, мне — прийти к осознанию этого естественным путем. В конце концов, я могу познать мир лишь через себя. Это делает всех нас склонными считать, что все, о чем мы думаем, все, что мы слышим, все, что мы видим, все это про нас. Полагаю, мы все так делаем.
Но руководителю необходимо постоянно приучать себя думать иначе. Это в двух отношениях важный вывод для руководителя. Во-первых, он позволяет вам слегка расслабиться, будучи уверенным в том, что вы не настолько важны. Во-вторых, осознание того, что люди не все время сосредоточены на вас, заставит вас попытаться представить, на чем они сосредоточены. Я считаю основой эмоционального интеллекта способность представить чувства и видение другого «я». Некоторые, кажется, рождаются с большим изначальным депозитом эмоционального интеллекта, но все мы можем развить его практикой. Ну, большинство из нас. У меня было ощущение, что никто не научил этому Дональда Трампа.
Президент задал очень мало вопросов, которые могли послужить приглашением к обсуждению. Вместо этого он делал постоянные утверждения, оставляя меня в раздумьях, соглашался ли я своим молчанием со «всеми», что у него была самая большая инаугурационная толпа за всю историю, что он произнес отличную инаугурационную речь, что он никогда не обращался плохо с женщинами, и так