— Что?! — вспылив, крикнул Лось, но тут же спокойно сказал: Секретарю ревкома полагается быть немного умней. Направление твоих мыслишек — это начало сплетен… Так вот, Осипов, это очень важное дело. Вырвать роженицу у шамана нелегко. Врач пишет: не идут в больницу. Мэри должна положить начало этому. Так и скажи ей: Лось велел.
Ниловна принесла кастрюлю и проворно стала разливать суп.
— Я не хочу супа, Ниловна, дай мне сразу второе, — сказал Лось.
— Да что вы, Никита Сергеевич! Попробуйте. Вы такого супа во владивостокском ресторане не ели. Знаете, какой жирный олень попался?
— Разве попробовать? — улыбнувшись, сказал Лось.
— Обязательно, обязательно. А то я и от работы откажусь.
— Ну, тогда придется, раз такие крутые меры. — И Лось заставил себя есть суп.
После обеда он пошел в старый ревком, где разместилась радиостанция. Он шел по скрипучему снегу, мороз приятно пощипывал лицо. Лось дышал полной грудью.
Он вбежал на крыльцо, с шумом распахнул дверь и весело, ласково спросил:
— Ну как, Илюша, дела?
Молодцов снял наушники и с сияющим лицом ответил:
— Только что Петропавловск принял наши телеграммы в губревком. Теперь выясняю позывные Колымы на всякий случай.
— Хорошо, Илюша. Я тебя премирую медвежьей шкурой. Хочешь?
— За что, Никита Сергеевич? — смущенно спросил Молодцов. — Я еще ничего не сделал.
— Потом сделаешь, Илюша.
— Да, конечно, я буду стараться. Только зачем мне медвежья шкура? Пожалуй, государству она больше нужна.
— Правильно, Илюша. Но премировать тебя мне хочется.
Молодцов растаял в улыбке.
— Знаешь, чем я тебя премирую?.. Десятью тоннами угля.
— Вот это хорошо! А то я слышал: там у вас распределили уголь и по плану выделили мне тонну с четвертью. А ведь аппаратура у меня здесь. Надо ее содержать в нормальных условиях.
— Десять тонн получишь.
— Вот за это спасибо, Никита Сергеевич!
— Губревком запроси от моего имени: не знают ли там адрес Жукова, где он теперь?
К вечеру Лось один, без каюра, выехал в северную часть побережья.
Глава девятая
Как только пароход «Совет» ушел из Энмакая, Дворкин основательно принялся изучать словарный материал по тетрадям Лося. Произнося вслух чукотские слова в пустынном здании школы, он переписывал их в свою тетрадь и затем шел в ярангу, чтобы проверить и записать какое-нибудь новое словообразование.
Но, придя как-то в ярангу, он не мог добиться от людей ни одного слова. Никто, даже дети, не захотели разговаривать с ним. Учитель вначале не догадывался, что шаман Корауге запугал народ и запретил разговаривать с русским, поселившимся в их стойбище и живущим в деревянной яранге, от которой может случиться большое несчастье: вымрут все дети.
Учитель расспрашивал о Ваамчо, о Тыгрене. О них в свое время ему рассказывал Андрей Жуков. Но и о них узнать ничего не мог.
Дворкин оказался в полном одиночестве. Этот огромного роста человек даже растерялся. Было очень обидно, что люди, ради которых он приехал в этот отдаленный край и которым он стремился сделать что-то хорошее, не хотят с ним разговаривать.
И учитель ходил из конца в конец по коридору школьного здания. А когда он выходил на берег моря, где толпились ребятишки, они мгновенно разбегались по ярангам.
«Что же делать?» — думал Дворкин и не находил ответа.
Но главная беда заключалась в том, что пароход «Совет» вследствие неблагоприятной ледовой обстановки вынужден был сняться с якоря неожиданно и ушел, не успев выгрузить уголь. Стоял хороший дом с застекленными тройными рамами, а топить его было нечем. Как жить в нем зимой?
Учитель про себя решил, что рано или поздно, а народ заговорит. Не может же бесконечно продолжаться это тягостное молчание. Он уже сам начал догадываться, что все это, несомненно, шаманское влияние.
Но как учить детей в холодном помещении?
Однажды Дворкин сидел у окна и тоскливо посматривал на море. Он курил трубку, пускал струйки дыма, делал колечки, развлекая себя.
Дворкину вспомнилось, как он ехал сюда, как весело было на пароходе, как люди начали строить новый ревком и как приветливо встречали там русских. Здесь же как будто жили совсем другие люди. «Правильно говорил Лось: место нелегкое», — подумал Дворкин.
В окно учитель увидел приближавшуюся байдару и вышел на крыльцо.
Навстречу байдаре спешил шаман Корауге. Ему уже сообщили, что на корме сидит Алитет. Он шел торопливо, вприпрыжку, словно боясь, как бы его не опередил учитель. Но Дворкин не сошел с крыльца. Байдара подошла, и шаман скрылся в толпе.
Бывает, что человек, попав в опасное положение, находит в себе силы долго бороться за свою жизнь, но, как только опасность миновала, силы покидают, и человек становится совершенно беспомощным Так случилось и с Алитетом: он сошел на берег и упал.
Дворкин увидел, как повели под руки больного человека в изодранной одежде, ноги которого еле-еле переступали по земле.
«Кто это?» — подумал учитель.
Толпа прошла вдали от школы. Никто не взглянул на него. И только одна женщина посмотрела в сторону учителя и приветливо кивнула ему. Это была Тыгрена.
Люди прошли в ярангу Алитета и учитель догадался, что больной — это и есть сам Алитет, о котором рассказывал ему еще Жуков.
На следующий день в школу пришел Ваамчо. Он робко и смущенно переступил порог.
Дворкин очень обрадовался его приходу. Это был первый человек, который зашел в школу. Дворкин заботливо усадил Ваамчо за стол пить чай.
— Ты Ваамчо? — спрашивал учитель, вспоминая рекомендации Жукова.
Ваамчо утвердительно закивал головой.
С трудом учитель разговаривал с ним. Было пущено в ход все: пальцы, мимика, самые невероятные жесты. И странное дело: они понимали друг друга. После долгих объяснений и глазами и руками учителю удалось расположить в свою пользу гостя. Ваамчо согласился опять быть председателем и взял новую бумажку. Они договорились, что детей учитель будет учить в яранге Ваамчо. Ваамчо, изображая ртом пургу, рассказывал о наступающей зиме. Он так искусно все представлял, что Дворкин легко понимал, о чем идет речь. В заключение «беседы» Ваамчо, изобразив ярангу, приложил к уху руку и, тыча в грудь Дворкину, приглашал его переселиться на зиму к нему.
В этот день учитель записал много новых чукотских слов и лаже понятий.
Ваамчо вернулся домой поздно и, окрыленный встречей с русским учителем, рассказал жене Алек о своей беседе. Алек молчала. Ее пугало то, что радовало Ваамчо. Она стала упрашивать Ваамчо бросить вернувшуюся бумажку и не пускать учителя в ярангу.
Во время этого семейного разговора забежала Тыгрена.
— Я все время боялась Алитета, — возбужденно заговорила она. — Он лежал молча и только отъедался. Мне казалось, что он придумывает, какую жертву принести духам. Но теперь все стало хорошо. Я перестала бояться за Айвама. Алитет сменил себе имя. Он стал называться Чарли. Чарли зовут его теперь. Правда, лицо его все еще осталось злым. Ушел сейчас в камни один. Может шаманом хочет стать? Я следила за ним все время. Он все-таки побаивается этого русского.
— Тыгрена, его прислал к нам Лось, — сказал Ваамчо, — он помогать нам будет. Новую бумагу опять привез мне. Опять велит председателем стать.
— Становись, Ваамчо, председателем, — настойчиво сказала Тыгрена.
Алек разозлилась на Тыгрену и с ребенком на руках уползла в угол, сверкая злыми глазами. Она бормотала что-то непонятное и сердитое.
Ваамчо сидел, слушал Тыгрену и следил за Алек. Он оказался в очень затруднительном положении. Опять эти две женщины тянули его в разные стороны.
— Алек, — сказала Тыгрена, — Корауге тогда выдумал сам новость про бурого медведя. Бумажку на костре зря сожгли. Они свою жизнь делают на обмане. Я-то хорошо знаю, что верить им нельзя. Я думаю, Алек, надо остаться Ваамчо председателем. Может быть, они перестанут смеяться над ним. Когда Корауге вернулся с костра, я слышала, как он смеялся вместе с Алитетом. Над Ваамчо смеялись.