понять, что Коломбо будет выступать исключительно в роли внешнего консультанта фирмы. Лампреди такой вариант показался вполне удовлетворительным, и он согласился вернуться в Ferrari по окончании года. Прежде он никогда лично не встречался с человеком, которого тогда еще считал «волшебником». Эта оценка вскоре сменится на куда менее лестную, и их взаимоотношения скатятся к открытой вражде, но в конце 1947 года союз Феррари, Коломбо и Лампреди казался привлекательным для всех заинтересованных сторон. Феррари, должно быть, наверняка был в полном восторге от перспективы реализовать свои всем известные навыки «агитатора людей» и стравить двух дизайнеров с тем, чтобы начавшаяся между ними вражда обернулась лавиной креативных решений для его конюшни. В последующие годы он невероятным образом разовьет эту технику разжигания личной вражды между своими сотрудниками и превратит ее в высокое искусство. Столкновение лбами Буссо и Лампреди с Коломбо уже дало свои плоды в виде более качественной машины. И разумеется, грядущее соперничество Лампреди и Коломбо окажется еще более плодоносным.
Глава 10
Жизнь Энцо Феррари начала превращаться в однообразный ритуал. Каждое утро он просыпался в квартире над старым цехом Scuderia, провожал юного Дино на занятия в близлежащем Техническом Институте Корни, а после отправлялся к любимому парикмахеру бриться. Утренние часы он обычно проводил в заваленном бумагами офисе Scuderia, где проходили встречи, принимал важных клиентов и расправлялся со срочной корреспонденцией — обычно отвечая письмами от руки, выведенными фирменной ручкой с фиолетовыми чернилами. После обеда он проделывал путь длиной в 10 миль на юг по дороге в Абетоне — на завод, где принимался стращать Лампреди, Бацци, Гиберти и компанию и подбивать их на то, чтобы они быстрее вели ковку и литье, и активнее обращали куски металлического сырья (все еще редкого товара в послевоенной Италии) в первые в истории Ferrari.
Там он располагался в просторном кабинете на первом этаже, стены которого были выкрашены в мягкий синий цвет. По центру его стоял громадный стол, вынуждавший посетителей почти что падать ниц, чтобы пожать руку сидевшему за ним Энцо. (Это было последним унижением для многих из них, предварительно выдержавших долгое, томительное ожидание в холодной неотапливаемой комнате у ворот завода, где их держали перед тем, как разрешить войти.) В отличие от набитого трофеями и фотографиями офиса в Модене в здании Scuderia, кабинет в Маранелло был совершенно пустым и лишенным какого-либо декора. А ему и не нужно было выглядеть иначе, ибо Феррари редко бывал там подолгу. Большая часть его дня проходила в мастерских завода, где Бацци и механики завершали работу над новым шасси, а штат опытнейших слесарей Ferrari заканчивал последние приготовления к отливке двигателя и трансмиссии.
По соседству, в чертежных комнатах, Лампреди и Коломбо — время от времени приезжавший из Милана — завершали работу над чертежами, имевшими критическую важность для следующей фазы операции: побед в гонках и создания линейки спорткаров, которые будут хорошо продаваться и приносить достаточный капитал. Для чего? Конечно же, для новых побед в гонках. Усилия Коломбо были сконцентрированы на развитии «125GPC», или «Gran Premio Compressor», болида для Формулы-1 с наддувом, который по-прежнему оставался первостепенной целью Феррари. Лампреди, тем временем, был занят доведением до ума «Tipo 166», 2-литровой, расточенной версии безнаддувного спорткар-двигателя «125-й»/«159-й», которая должна была образовать собой фундамент будущей линейки машин для рыночного потребителя.
Вечера Феррари по обыкновению проводил двумя способами. В большинстве случаев он возвращался в Scuderia на семейный ужин и вечер, полный чтения на самые разные темы, начиная от политики и философии и заканчивая спортивными газетами, на страницах которых Scuderia по-прежнему представала малозначимым игроком в сравнении с более заметными Alfa Romeo и даже Maserati. В другие же дни он говорил Бацци, Пепино Верделли, а порой, возможно, и Коломбо, фразу: «Давай поедем домой длинной дорогой». Это означало заезд в Кастельветро, где он попадал в объятия безмятежной Лины и маленького Пьеро. Там, говорят очевидцы, весь его характер смягчался. Все его позерство, вся грубоватость манер и взрывной характер вдруг исчезали, как только он оказывался в маленьком домике с закрытыми ставнями. Там он даже соглашался терпеть от неугомонного ребенка все мыслимые и немыслимые поддразнивания и закрывал глаза на его нелепую возню. Этот отказ от притворства и привычных масок — вполне нормальная вещь в поведении важного человека в обществе любовницы, но в случае такой личности, как Феррари, демонстрировавшей на публике столь чрезмерную диктаторскую, даже отстраненную холодность, такой возврат к поведению старого padrone со стороны казался совершенно шокирующей трансформацией.
Кроме того, он играл в прилежного сына. Как и для всех итальянских мужчин, для Феррари мать оставалась важным элементом жизни, даже несмотря на то, что ему постоянно приходилось выступать в роли посредника — а периодически и арбитра — в отношениях между ней и Лаурой. Обе были своенравными, крикливыми женщинами, и их столкновения, к счастью, довольно редкие, всегда оборачивались громкими сварами.
В феврале 1948 года Энцо готовился отмечать свой пятидесятый день рождения, и перспективы его бизнеса выглядели относительно радужно. Лампреди и Коломбо довольно хорошо ладили, что было удивительно, учитывая, что их инженерные философии кардинально разнились, и зачастую после работы они подолгу ужинали вместе, обсуждая дела. Коломбо был выходцем из школы Яно, практиком-новатором и экспериментатором, привыкшим возиться с дизайн-проектом и постоянно модифицировать его до тех пор, пока он не начнет работать. Его планы редко представляли собой что-то большее, чем вдохновенные наброски оборотистых, высоконапряженных гоночных моторов с наддувом. Лампреди, с другой стороны, был образованным инженером и специалистом по авиационным двигателям, полагавшим, что тщательно просчитанные, математически верные планы должны всегда предшествовать собственно изготовлению деталей и что в итоговый расчет необходимо вносить минимум изменений. Автомобильные двигатели, считал он, должны быть схожи с двигателями самолетов — такими же надежными, относительно простыми и легкими в обслуживании.
В далеком Нью-Йорке Луиджи Кинетти организовал «салон» в тусклом, одноместном гараже на 48-й улице в западной части Манхэттена. Появление нового салона почти не вызвало никакого ажиотажа, даже среди самых ярых богатых поклонников спортивных автомобилей, проживавших в этом районе. Большинству из них имя Ferrari ни о чем не говорило, хотя вовлеченность Кинетти в работу крошечного дилерского центра и произвело некоторый эффект. В их планах была раскрутка нескольких дорожных гонок для любителей, и если бы новая итальянская марка показала бы в них результаты, сколько-нибудь близкие к преувеличенным прогнозам Кинетти, продажи ей были бы гарантированы. В краткосрочной перспективе Кинетти планировал управлять своими предприятиями, как в Париже, так и в Нью-Йорке, но в дальнейшем собирался окончательно переселиться в Америку и там обрабатывать, как он считал, золотую жилу рынка новых поклонников