— Смелая, — шепот как дуновение сквозняка, тихий-тихий, и дыхание почти незаметное. Ему явно давалось с трудом каждое слово.
— Тсс, отдыхай. Мне Йенс сказал, что ты снотворное выпил, вот и спи. А я просто посижу с тобой, пока не уснешь, ладно?
— Да…
Он лежал неподвижный, бледный, я думала, что не замечу, когда лекарство сработает. Но я как-то сразу почуяла, что он провалился в сон, очень похожий на смерть. Я надеялась, он не сможет уловить, как мое сердце сковал тоскливый ледяной ужас. Вдруг и вправду смерть придет за ним, а мы и не заметим.
Осторожно, чтобы не потревожить, я склонилась и поцеловала его в щеку. Холодная и чуть влажная кожа, будто это не мой Тео вовсе. Запах крови — казалось, он повсюду теперь, весь дом пропитался, и мы тоже. Не отмыть, сколько воду ни меняй.
Стараясь двигаться бесшумно, вышла и прикрыла за собой дверь. Йенс, дожидавшийся в гостиной, предупредил, что это лишнее. В ближайшие часы Тео из пушки не разбудишь, надо только терпеливо ждать и иногда за ним посматривать.
— Присядьте, дорогая, выпейте со мной кофе. Нам не помешает немного взбодриться. Вы вели себя очень смело, он будет благодарен, когда полностью в себя придет.
— За что? Что пол помыла? Это вы все сделали, — возразила, послушно беря в руки чашку и беря кусок шоколадного кекса с поставленного передо мной блюдечка.
Аромат кофе приятно щекотал ноздри, прогоняя другие, страшные запахи. Лучшее средство, ведь недаром в парфюмерных магазинах нюхать предлагают, когда духи выбираешь… Да о чем я думаю, нашла время!
Кофе и шоколад. Всегда любила это сочетание. Я вспомнила, как Тео спас меня от твари, пробравшейся в город, а потом высказывал, что от меня шоколадом несло. Мог ли тогда кто-то из нас подумать, как много мы будем значить друг для друга? И что однажды все закончится здесь, в доме Йенса. С бинтами, запахом крови и лекарств, болью…
Я прикусила губу изнутри. Какая глупость. Ничего не закончится, все только начинается.
Словно услышав мои мысли, Йенс принялся рассказывать, как дальше будет. Объяснил: боль не потому, что он что-то в организме повредил, а свойство печати, иначе бы все ее срывали, едва выйдя за ворота. Она еще сильнее должна была быть, вообще невыносимой, но Тео тоже сильный, переборол чужую магию.
Что кровь вымывает лишнее, и пусть он потеряет очень много, но восстановится и обновит на свежую, не порченую. И это тоже нормально, к лучшему, на зельях и микстурах быстро поправится.
Что восхищен моей храбростью — его самого до сих пор потряхивает, видавшего виды крепкого мужчину. Война не так пугала, как эти их магические штучки, вроде давно живет в кальдере, а все не привыкнет никак.
И вроде бы понимала — нарочно меня успокаивает, на самом деле все может оказаться далеко не так радужно. Но все равно верила. Такой уж Йенс человек, рядом с ним легко поверить, что все наладится. Он поможет, не бросит в беде. Да и не будет никакой беды, вместе мы точно справимся.
63
Когда через два дня Тео внезапно стало лучше, до такой степени, что встал с постели, я не удержалась и задала вопрос, который все это время не давал покоя.
— Я догадываюсь, что ограничения с тебя рано или поздно и так бы сняли, раз будешь на них работать. И сделали бы это не таким варварским способом. Я права?
Йенс оставил нас наедине, выдав все необходимое. На столе стоял чайник с горячим напитком с целебными травами и кофейник для меня. Было солнечно, безветренно и тепло, но нам вручили шерстяные пледы. Усадив Тео в плетеное кресло, я закутала его в оба. Из-за сильной кровопотери он все еще мерз.
— Когда снимают те, кто ее поставил, все происходит быстро и почти безболезненно. И да, вероятнее всего, сняли бы. Эти господа то, что попало к ним в руки, досуха выжмут… — он осекся и замолчал. То ли подбирал слова, чтобы лишний раз меня не расстраивать, то ли сказывалась усталость. — Не знаю, сумею ли объяснить… Вот этот временной промежуток до момента, когда сяду в поезд под конвоем — это ведь свобода. Конечно, не в полной мере, но я хотя бы вспомню, каково ее ощущать телом, как когда она была естественна. Когда никому и ничему не принадлежишь.
— Выходит, ты издевался над собой и до сих пор еле жив только ради самого по себе факта, что на тебе больше нет печати? И по сути ничего не изменилось, ты также здесь заперт, просто теперь без пятна под ребрами?
Я действительно не понимала. Ладно бы оно вызывало боли или сильно мешало — всего лишь ограничивало магию, которой ему здесь все равно никто не позволит заниматься. Дело принципа? Решил выставить себя перед властями дерзким бунтарем? Да куда уж хуже-то…
— Да, любовь моя. Только ради этого. Ради этих дней. Знаешь, мне сейчас очень хорошо, даже в столь жалком состоянии. Никто ни к чему не принуждает, и ты рядом… Я будто впервые за несколько лет полной грудью вдохнул. Забавно, когда я был волен делать что угодно, не мог ту волю толком осознать. А теперь каждый вдох ценен.
— Кажется, для меня это слишком сложно. Но тебе верю.
— Просто ты всегда была свободной, даже теперь, вынужденно оставаясь со мной взаперти. Так безоговорочно уверена, что ее никто не вправе отобрать, она у тебя внутри всему вопреки, — проговорил Тео медленно. Перевел дыхание. Ему все еще было тяжело, но я не перебивала, пусть говорит, я ведь два бесконечно долгих дня почти не слышала его голос. — Я так не умею. Слишком много было… всякого. Но лишить тебя этого чувства, этой храбрости — для меня преступление.
— Погоди-ка, не хочешь ли ты сказать, что передумал на мне жениться? — не понимая, к чему он клонит, я решила перевести все в шутку.
Не время для серьезных разговоров. Он с кровати-то встал еле-еле, Йенс под руку вел. Раз позволил — точно знал, что сам не дойдет, да и нам было понятно, насколько он еще слабый. Накануне рана наконец перестала кровить, Тео оставался в сознании достаточно долго, и мы поменяли матрас. Старый насквозь пропитался, даже не верилось, что человек может потерять столько крови и выжить.
Тео шутку понял, рассмеялся тихонько, с осторожностью смертельно больного. Запил смех отваром из сухофруктов и трав, горячим и сладким, будто даже после столь пустякового напряжения потребовалось немедленно восполнить силы.
— Ни в коем случае. Именно ожидание этого события заставляет меня выздоравливать со всем возможным усердием.
Он попытался устроиться поудобнее, не сдержавшись, поморщился. Жестом остановил меня, метнувшуюся помочь. Ему не нравилось выглядеть передо мной немощным. Ухаживали за ним Йенс и домработница, меня не подпускали. Разрешали навещать и недолго сидеть рядом, когда он был вымыт, переодет, со свежими повязками и чувствовал себя более менее сносно. Вот как сейчас, например.
— Мне очень жаль, но быстро все-таки не получится. Я немного себя переоценил, — сказал Тео, извиняясь. — Не стану больше ничего обещать, но, полагаю, в начале будущей недели мне хватит сил, чтобы справиться с бумажной волокитой. А прежде устроить романтический ужин, видишь, я не забыл.
Да не нужен мне тот ужин, ерунда все это и показуха. Сама жалела, что наговорила тогда глупостей. Мне Тео нужен. Здоровым. По возможности счастливым. Остальное виделось сейчас неважным, мелочной суетой…
Кроме деловых обязательств, пожалуй. Тут все-таки другие люди завязаны, которым нет дела, что там у меня с личной. Подрядилась — сделай, вот и весь разговор.
— А мы вроде бы никуда не торопимся. Разве что… Мы на днях конвейер запускаем, — сообщила как бы между прочим, хотя саму это долгожданное событие очень напрягало. — Думала, тоже придешь посмотреть. Но отложить нельзя, я спрашивала у Йенса, и он ответил, что звезды готовы к сортировке. Пора.
Готовы — значит, их свет вылинял до чисто белого, нейтрального, и они перестали менять яркость и размер. И разлетаться, уже никогда не будут стремиться навстречу солнцу и луне. Мне почему-то трудно было говорить «созрели». Вместо этого тянуло сказать «умерли». Странно, но я их жалела, какие-то огоньки, которые и живыми никогда не считались, чтобы умирать. Оказалось, в моем сердце невероятно много места для жалости.