Через полуоткрытую дверь будуара Боско заметил роскошную спальню и, легко, как перышко, подхватив Франсину на руки, сам охваченный еще неизведанным любовным пылом, рыча, как зверь в брачную пору, понес ее туда…
…Обессиленные, сломленные, истомленные, они очнулись наутро на огромном ложе из эбенового дерева, к которому, словно к алтарю, вели три ступеньки.
Нарядная расторопная горничная суетилась вокруг, как куропатка в поле.
Видя вокруг себя изысканную элегантность обстановки, лежа в мягчайшей постели рядом с этим дивной красоты созданием, Боско ощущал себя наверху блаженства.
Бродяга где только не шлявшийся, чего только не испытавший на своем веку, спавший и под забором, и на тюремных нарах, оборванец Боско сейчас не испытывал никакого смущения и принимал все как должное.
— Мариэт, который час? — томно спросила Франсина.
— Девять часов, мадам.
— Так поздно!
«Черт подери! — подумал Боско. — Уже девять! Времени в обрез, дела не ждут».
Горничная поставила на маленький белый столик возле кровати поднос с завтраком — две чашки холодного бульона, бутылку бордо и два бутерброда.
Боско отхлебнул бульона, скорчил гримасу и умял в один миг бутерброды.
— Достаточно, чтобы разыгрался аппетит, — заявил он и, поднеся к губам бутылку, не отрываясь, опорожнил ее.
— И это все? — с явным сожалением вопросил он и, забавляясь, с размаху швырнул бутылку в приоткрытую дверь туалетной комнаты. Она со звоном разбилась, а Франсина залилась радостным смехом.
Боско вытер простыней испачканные вином губы, крепко обнял и поцеловал девушку. И объятие это было таким крепким, властным, бешеным, что профессиональная кокотка, привычная к такого рода упражнениям, млела и стонала, почти лишаясь чувств.
Действительно, Боско обладал многими достоинствами настоящего самца, такими, что даже Франсина, за всю свою карьеру, скажем так, «любезной» женщины, никогда не была подобным образом… ублажена.
Изнемогающая, разомлевшая, счастливая, она вся погружалась в блаженство, наступающее после переизбытка любовных наслаждений.
«Моего Малыша-Прядильщика как подменили», — думала она.
И в сотый раз повторяла себе, вспоминая все неистовства минувшей ночи:
«Нет, невозможно… Нет, невероятно, чтоб это был Драный Башмак!..»
Явившаяся на звонок горничная раздвинула двойные шторы и подняла жалюзи. Яркий свет ворвался в комнату. В это время Франсина пожирала Боско восторженным взглядом. Он же, в рубашке нараспашку, шаловливо ее поддразнивал.
И тут, при виде мощной мускулистой шеи, выпуклых мышц его громадных рук, она подскочила от удивления. Худощавый Малыш-Прядильщик всегда казался утомленным и хилым.
Перед нею же был настоящий самец, так беспощадно ее укротивший.
— Ты не Малыш-Прядильщик! — радостно воскликнула она. — Нет, нет, не отрицай! Я знаю, что ты не он! Ты похож на него, как две капли воды, как брат-близнец… Но ты настоящий мужчина! Как я счастлива, что могу любить тебя! Всем сердцем! И никогда, никогда ты не дашь мне повода тебя презирать!
«Эге, — подумал Боско, — а ведь она в меня влюбилась! Эк ее разбирает… Здорово! Поглядим, что из этого выйдет».
Франсина жадно обнимала его и спрашивала:
— Ты мне не отвечаешь. Вчера и даже сегодня ночью как я была глупа, перепутав тебя с этой обезьяной! Как противна мне его рожа! Меня тошнит от его фантазий, достойных какого-нибудь старикашки! Как прекрасно, когда любишь молодого, здорового, сильного, словом, настоящего мужчину! Я не оговорилась — с той минуты, когда я поняла, что ты — не он, я полюбила тебя еще больше! Ах, это на всю жизнь… Я никого в жизни не любила, а тебя я обожаю… Но как тебя зовут? Имя, скажи свое имя. Ничего, кроме имени, я не хочу знать. Остальное меня не касается. Наверно, у тебя свои секреты… Я хочу только одного: любить тебя. Любить всегда! Твое имя, дорогой?
— Возможно… Альбер. В детстве меня называли Бебером. Пусть будет Альбер.
— Я обожаю это имя. Оно такое красивое и так тебе идет. И скажи мне, ты меня хоть немного любишь?
— Мне кажется, я уже это доказал.
— Да, конечно. Но любовь не только в этом. Послушай, твое сердце бьется для меня? Положи руку на мое… Ты слышишь, колотится… как сумасшедшее… У меня захватывает дух, мне кажется, я теряю сознание…
— Мое сердце, говоришь? Черт подери, обычно оно у меня стучит и не так, как сегодня… Сдается мне, ты славная девушка, немного своенравная и чудаковатая, но чертовски красивая.
— Оставь в покое то, что ты именуешь моей красотой! Мне о ней уже все уши прожужжали.
— Ладно. Словом, не вижу причин не любить тебя.
— О да, да! Люби меня! Мы вместе проведем весь день и всю ночь.
— Невозможно, душечка, — отрезал Боско.
— Ты хочешь уйти?!
— И немедленно.
— Умоляю, останься!
— Ты должна была заметить, что я не из тех мужчин, которые, имея перед собой нерешенную задачу, останавливаются на полпути. Я сказал: надо!
Она смиренно склонилась перед его железной волей и нежно спросила:
— Скажи мне, когда я тебя увижу. Ведь ты же вернешься, правда? Я буду считать минуты до твоего возвращения.
— Разумеется, вернусь. Вечером… ночью… завтра. Точно не знаю.
Глядя, как он поспешно одевается, она спросила:
— Во всяком случае, дай мне надежду, что тебе не грозит опасность.
— Еще как грозит! Я веду такую игру, в которой запросто могу сложить голову.
— О Боже мой! Именно этого я и боялась! Ах, если б я могла тебе помочь!
— Нет, я своих тайн женщинам не доверяю.
— Я не обычная женщина!
— Ха! Все так говорят.
— Если боишься, что я тебя предам, убей меня.
— Не говори глупостей.
— Если я совершу какой-нибудь дурной поступок или просто о чем-нибудь проболтаюсь, ты распорядишься моей жизнью по своему усмотрению…
— Опять ты за свое!
— И распорядишься совершенно безнаказанно.
Франсина соскочила с кровати и подбежала к богато инкрустированному бюро, достала маркированную ее инициалами бумагу и медленно вывела несколько строк.
— Возьми и прочти. И ты поймешь, что я — твое имущество, твоя вещь. Ты увидишь — я принадлежу тебе душой и телом, и, что бы ты ни задумал, чего бы ни пожелал, я за это отдам жизнь.
Боско взял протянутый листок и прочитал:
«Пусть в моей смерти никого не винят. Я устала от всего и кончаю с жизнью, ставшей мне в тягость.
Подпись:
Франсина д’Аржан».— Ну как? — спросила эта странная девица, которую эта внезапная, шквальная, непреодолимая любовь совершенно преобразила. — Теперь-то ты веришь, что я принадлежу только тебе?