Читать интересную книгу След в океане - Александр Городницкий

Такое же пренебрежение к сильнейшей качке, и в том же самом осеннем штормовом Охотском море, испытали я и мои спутники шесть лет спустя, в 1972 году, когда пересекали его на тонкостенном суденышке типа «река-море», перегоняемом из Архангельска в Николаевск-на-Амуре. Суда эти не рассчитаны на морские шторма, поэтому мы рассчитывали пересечь открытую часть Охотского моря и спрятаться за Сахалин по хорошей погоде. Нам, однако, не повезло, и на самой середине моря нас прихватил серьезный шторм. Да вдобавок еще на втором таком же суденышке отказал двигатель, и нам пришлось брать его на буксир. Бегая по обледеневшей палубе, обдирая в кровь об ржавые швартовые концы замерзшие руки в рваных брезентовых рукавицах, никто из участников этой эпопеи, даже новички, совершенно не замечали качки и были озабочены, так же как и капитан, только критическим углом крена.

Привычка же к качке и постоянное ожидание ее проявляются еще долгое время после возвращения на берег, когда стараешься бессознательно не ставить чашку на край стола в своем никуда не плывущем доме…

Главным портом захода в этом охотоморском рейсе был Магадан, печально известная «столица колымского края», еще носивший следы гулаговской империи, еще полный пугливых и несловоохотливых старожилов. На самом входе в бухту Нагаево нам встретился маленький островок, название которого меня поразило — остров Недоразумения. Не последняя ли надежда невинно приговоренных, что все выяснится и их оправдают, дала горестное название этому острову? Своеобразным памятником тем временам осталось каменное здание школы № 1, где учился сын ссыльной Василий Аксенов, и на крыше которой возвышаются над городом фигуры красноармейцев и рабочих — «четыре непьющих человека в Магадане». Впрочем, за четыре дня нашего пребывания в этом городе с трагической и темной историей местная общественность была взбудоражена трагикомическим событием. В местной газете «Магаданская правда» — органе обкома и горкома, была помещена большая передовая статья, посвященная визиту тогдашнего Председателя Президиума Верховного Совета А. И. Микояна в дружественную Индию. Об этом возвещал набранный крупным шрифтом на первой полосе заголовок: «Пребывание А. И. Микояна в Дели». Беда, однако, состояла в том, что из-за досадной опечатки в слове «пребывание» вместо буквы «р» пропечаталась буква «о». Главного редактора немедленно сняли с должности и исключили из партии. От более жестких репрессий его спасло по-видимому то, что дальше Магадана все равно ехать некуда.

Гордостью Магадана в те поры было знаменитое магаданское пиво, к созданию которого приложил руку сам мудрый вождь мирового пролетариата. Дело в том, что в Магадан в первые же годы войны были высланы из Поволжья несколько семейств потомственных немецких пивоваров. А местная вода оказалась на удивление чистой и вкусной, что также немаловажно для настоящего пива. Пиво это пользовалось настолько большой популярностью, что, как говорили, вывозилось на экспорт. Другой гордостью этого города был легендарный певец и автор песен эпохи тридцатых годов Вадим Козин, сосланный сюда Сталиным и осевший здесь насовсем.

В шестидесятые годы он собрался было на запад с гастролями (голос у него отлично сохранился), побывал во Владивостоке, затем, доехав, кажется, до Новосибирска, возвратился домой. Мой давний знакомый, один из старейших дальневосточных морских капитанов, Виталий Витольдович Радынский, навещавший его в Магадане, рассказывал, что Козин живет там в маленькой однокомнатной «секции», заставленной стеллажами с книгами, пианино с двумя старинными магнитофонами «Днепр» по сторонам и висящими над инструментом микрофонами. По всей комнате — фигурки кошек из самого разного материала. Кошка с клубком ниток и на его экслибрисе.

Уже в последние годы, в пору перестройки, вышли, наконец пластинки Козина со знаменитыми в моем детстве песнями, возвращающими нас во времена странного сочетания всеобщего произвола и страха и подлинно сентиментальных чувств и эмоций, как бы независимых от жестокой среды обитания. Не эта ли независимость, полностью противостоящая всевозможными «маршам энтузиастов» и другим бодреньким и весьма талантливо написанным Дунаевским и другими песням, под которые надлежало маршировать, строить и любить (вспомним хотя бы «Сердце, как хорошо на свете жить!»), справедливо, хотя, возможно, и подсознательно воспринималась властями как неявная психологическая оппозиция, подлежавшая уничтожению?..

В октябре шестьдесят шестого года, вернувшись из Магадана в Ленинград, я попал в состав группы «творческой молодежи Ленинграда», направленной от Ленинградского обкома ВЛКСМ на три недели в Польшу — Варшаву, Лодзь, Краков и Вроцлав.

В группу нашу входило человек пятнадцать, в том числе несколько актеров ленинградских театров, молодые литераторы, весьма популярный и еще молодой в те годы эстрадный композитор Александр Колкер со своей женой, тоже известной эстрадной певицей Марией Пахоменко, и мой близкий в то время приятель — режиссер ленинградского театра имени Ленинского комсомола Анатолий Силин. Для меня это было первым открытием Польши, которую в ту пору знал только по знаменитым фильмам Вайды, Мунка и Кавалеровича и стихам польских поэтов в переводе Слуцкого. Нам повезло с поездкой — в Варшаве мы попали в «Повшехный театр» Адама Ханукевича и другие современные и поэтому непривычные для нас театры. Во Вроцлаве и успели выпить вина со Збигневом Цибульским, буквально за неделю до его безвременной и трагической гибели, в Лодзи — посмотреть на киностудии более десятка недоступных для нас в Союзе фильмов, в том числе «Восемь с половиной» Феллини, «Дрожь» и «Птицы» Хичкока и многие другие, в Кракове — познакомиться с сокровищами Вевельского королевского замка.

Польша не разочаровала моих «книжных» ожиданий — она оказалась именно такой, какой ее можно было себе представить — «самой маленькой из великих наций» — нищей, гордой до чванливости и непорабощенной страной. Я познакомился в Варшаве с прекрасным поэтом Витеславом Дабровским и его женой Иреной Левандовской, которые показали мне Варшаву. У Витеслава на левой руке не хватало двух пальцев, потерянных во время Варшавского восстания в сорок четвертом году, когда ему было четырнадцать лет. Он пробирался по узким люкам из канализационных труб наверх там, где взрослый пролезть не мог, и кидал гранаты в немецкие танки. «Мы вас, советских, ненавидим, — говорил он мне, — но немцев мы ненавидим еще больше. Такова уж печальная участь нашей малой страны, зажатой между двумя этими хищными гигантами». Помню, тогда он перевел на польский понравившуюся ему песню «Испанская граница». В начале восьмидесятых, уже в пору «Солидарности», он неожиданно погиб при странных обстоятельствах. Именно Витек показал мне страшную тюрьму Павиак, где немцы уничтожали польских патриотов, памятник Мордухаю Анилевичу на месте безнадежного и героического восстания в Варшавском гетто, поднятого не из надежды спастись, а только для того, чтобы подороже продать свою жизнь, умереть с оружием в руках. С горечью рассказывал Витек о том, что прежде чем вступить в бой с немцами, еврейские повстанцы должны были перебить внутреннюю охрану юденрата, состоявшую тоже из евреев, продавшихся немцам только за то, что их убьют в последнюю очередь. О том, как подпольная польская организация «Армия крайова», готовившая свое восстание против немцев, отказала «жидам» в помощи оружием; как, когда полыхало с четырех сторон подожженное немцами гетто, поляки с усмешкой говорили: «Клопы горят». Усмехаться варшавянам было недолго. Через несколько месяцев генерал Бур-Комаровский поднял свое восстание против немцев, надеясь на помощь советских войск, уже стоявших на правом берегу Вислы в ожидании приказа Сталина штурмовать. Приказа, однако, не последовало. Великий полководец дал немцам подавить варшавское восстание, как его участники дали тем же немцам уничтожить восставших евреев, и только после того Варшава была взята советскими войсками.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});