Бывают, правда, клинические исключения. Вспоминаю, как осенью семьдесят шестого года мы работали на судне «Дмитрий Менделеев» в районе Курильских островов. Был конец октября, и тайфуны шли один за другим, регулярно, как курьерские поезда, поэтому мы не столько работали, сколько прятались за острова от очередного урагана. Будучи заместителем начальника экспедиции, я отвечал, в частности, за работу судовой ЭВМ — старенькой изношенной счетной машины «Минск-22». Поскольку старший инженер, обеспечивавший ее работу, был в отпуске, я договорился во Владивостоке с очень хорошим специалистом, и мы взяли его на один рейс. Электронщик он действительно был классный, и пока судно стояло у причала, машину наладил полностью. Однако в море он не плавал раньше никогда, и как только «Дмитрий Менделеев» вышел за остров Скрыплев, тут же слег от самой легкой качки. На нашу беду, не успели мы дойти до Охотского моря, как машина снова сломалась. А здесь, как назло, пошли один за другим тайфуны. Бедного «начальника машины», еле живого, на руках приносили в машинный зал. Как умирающий полководец, он слабой рукой показывал в направлении какого-нибудь шкафа с электроникой, после чего со стоном отключался, и его уносили. Никакие средства не помогали. Когда я обратился за помощью к судовому врачу, он сказал мне: «Ты не о том думаешь. Ты лучше следи, чтобы он за борт не выкинулся». Страх перед качкой у этого несчастного человека был так велик, что ему при полном ее отсутствии достаточно было услышать по судовой трансляции объявление: «Ожидается резкое усиление ветра. Закрепить все оборудование по-штормовому» — и у него тут же начиналась рвота. Что было делать? Вышедшая из строя ЗЕМ грозила срывом всего рейса. И тут, в самый критический момент, ко мне пришел старый экспедиционник Саня Буровкин. «Михалыч, — сказал он мне, — его надо психологически вылечить. Значит так, выдай мне пол-литра спирта — и все. Берусь его полностью поставить на ноги». Немедленно получив мое согласие, он изложил свой нехитрый план. Дело в том, что как раз в этот вечер у одной из экспедиционных «секс-бомб» был день рождения. Замысел Буровкина состоял в том, чтобы, попеременно используя целительное действие «шила» и неотразимые чары именинницы, уже положившей раньше глаз на страдальца, отвлечь несчастного специалиста от его мучительных ощущений и вернуть в строй. Действительно, как свидетельствуют очевидцы, в тесной каюте, где состоялась шумная праздничная вечеринка, пациент немедленно пришел в себя — пил, веселился, как и все, и даже целовался с именинницей. Вот тут бы его и брать! Но я наивно решил дождаться утра. Утром же он, снова зеленый, лежал влежку и помирал, а вторую бутылку спирта, затребованную Саней Буровкиным «для завершения активного лечения», я уже выдать наотрез отказался.
Несмотря на неудачу эксперимента, я пришел к выводу, что воспоминания о немногочисленных жизненных радостях помогают страдающим от качки в самые, казалось бы, жестокие моменты. Окончательно я в этом убедился, когда все на том же «Дмитрии Менделееве», выполнявшем свой тридцать первый рейс, осенью 1983 года мы попали в жесточайший декабрьский шторм в Бискайском заливе — самом неприятном для моряков месте восточной Атлантики. В составе нашей экспедиции был впервые отправившийся в море весьма известный профессор, один из крупнейших специалистов по электромагнитным полям. Не успело наше судно выйти из Зунда в штормившее Северное море, как он прочно слег и перестал есть, а в Бискае, несколько суток прострадав, находился постоянно в полуобморочном состоянии, несмотря на какие-то уколы, сделанные ему судовым врачом. Когда волна немного стихла, я по указанию врача выволок полумертвого профессора на кормовую палубу, чтобы он глотнул хоть немного свежего воздуха, потому что находиться в спертом воздухе его каюты было не под силу даже здоровому человеку. Судно стояло «носом на волну», поэтому на кормовой палубе было относительно спокойно. С трудом притащив профессорское тело на корму, я осторожно положил его у кормовых кнехтов, подсунув под голову подстилку. Лицо страдальца было ярко-зеленого цвета, а веки закрытых глаз напоминали замороженную курицу. Корабль тем временем жил своей жизнью, и минут через пятнадцать мимо нас протопала босыми ногами но мокрой палубе здоровенная деваха, вынося из камбуза к кормовому срезу большое ведро с помоями, на радость орущих над кормой чаек. Подол ее юбки был подоткнут, обнажая сильные ноги и по-рубенсовски полные розовые икры. Тут я обратил внимание, что профессор, подняв одно голубое веко, следит за ней безразличным взглядом умирающего. «Саня, скажи, — произнес он вдруг еле слышным слабым голосом, — а тебе нравятся женщины с тяжелым низом?!!»
Легче всего справляются с пагубным действием качки люди с крепкой нервной системой. Мне вспоминается в связи с этим один из наших капитанов, в каюте которого от сильной штормовой качки были повалены кресла, по палубе ездили взад-вперед какие-то чашки, книги, опрокинутые стулья и другие предметы. Сам капитан спокойно сидел за столом и работал, не обращая ни малейшего внимания на беспорядок вокруг. На вопрос, не помочь ли ему навести порядок в каюте, он ответил: «Ни в коем случае — каждая вещь должна найти свое место».
Из историй, связанных с качкой, вспоминается еще одна, относящаяся к нашей поездке с Берковским, Никитиными и Сухановым на Сахалин и Курильские острова. Из кунаширского Южно-Курильска на остров Шикатан мы должны были плыть пассажирским катером, следовавшим что-то около пяти часов через пролив. Помимо пассажиров, катер вез почту и какие-то грузы. Примерно на втором часу следования от плоской регулярной волны катер стало сильно качать, а еще через час большая часть пассажиров укачалась полностью. Более всех страдали женщины и дети. Из нашей компании не укачался один Берковский, хотя и ему явно было не по себе. Мы с ним вышли из кубрика подышать и встали к фальшборту, рядом с рулевой рубкой, в открытом окне которой маячила неподвижная и хмурая физиономия рулевого. «Эй, на руле, — крикнул крепящийся Берковский хриплым голосом старого морского волка, — сколько баллов шторм?» Рулевой презрительно скосил глаза в нашу сторону, потом сплюнул через голову Берковского за борт и скучающе ответил: «Какой шторм? Зыбь».
Что касается личных воспоминаний о качке, то меня всерьез укачивало дважды — первый раз во время первого полета на АН-2 в 1957 году под Игаркой и второй раз — в 1967 году на Черном море, на маленьком гидрографическом судне «Компас», трое суток штормовавшем где-то неподалеку от Босфора. Этому, правда, немало способствовало то, что в стекло наглухо задраенного иллюминатора в нашем кубрике все время ударяла туша дохлого дельфина.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});