Читать интересную книгу За синей птицей - Ирина Нолле

Если бы капитан Белоненко («И. С. Б.»!), если бы он переменил место работы и добился перевода в центр, то, конечно, у него появились бы другие интересы и духовный мир его обогатился бы. Но капитан Белоненко даже не стал поддерживать разговор на эту тему. Он — убежденный энтузиаст своего дела, и Римма Аркадьевна поняла это, хотя не изменила своего мнения об узости духовного мира Ивана Сидоровича.

Андрей Горин… Этот, конечно, еще не совсем погиб, но тоже весь под влиянием идей своего начальника. И притом ему еще нет и тридцати…

Римма Аркадьевна взглянула в зеркало на маленьком столике, покрытом скатертью, — почти китайские узоры!

Нет, Горин не подходит, хотя Римма Аркадьевна выглядит только чуть-чуть старше.

Твои глаза зеленые, слова твои обманныеИ эта песня звонкая свели меня с ума, —

пропела Римма Аркадьевна, вспомнив глаза капитана Белоненко.

Ведь там, на дне души, как в омуте речном…

Над зеркалом висела картина. Римма Аркадьевна подавила легкий вздох. Эту картину она приобрела случайно — пять лет назад на Зацепском рынке. Через неделю она должна была уехать на юг — на день раньше Михаила Борисовича, директора фабрики и ее начальника. Билеты были уже заказаны. Приобретен купальный костюм и зонтик для пляжа. Надо было еще успеть сшить сарафанчик. На Зацепском рынке в палатке есть прелестный маркизет. Ничего, если будет просвечивать, — теперь это модно. Маркизет был куплен и вместе с ним пейзаж. На картине не было подписи художника, и неизвестно, как она называлась. Юркий молодой человек с длинным ногтем на мизинце левой руки, торгующий произведениями искусства с табуретки, быстро окинул взглядом покупательницу и сказал, что картина называется «Молчи, грусть, молчи». Там была изображена фигура молодой женщины в хитоне, стоящей с опущенными руками на берегу моря, на поверхности которого блестела дорожка от луны. Над лунной дорожкой летали чайки. «Разве они летают ночью?» — спросила Римма Аркадьевна. Художник ответил, что некоторые летают.

Затем там были кипарисы, похожие на кошкины хвосты, поставленные вертикально. У подножия кипарисов росли розы и магнолии. А у тоскующей о любви женщины были длинные косы, и прозрачное одеяние позволяло рассмотреть округлые формы бедер.

— Сколько? — коротко спросила Римма Аркадьевна.

— Двадцать пять, без запроса, — любезно улыбнулся молодой человек.

— Двенадцать, — решительно сказала Римма Аркадьевна и, указав пальцем на горизонт, добавила: — А здесь надо океанский пароход. А здесь — фамилию художника и год. Понимаете? Так всегда бывает на картинах.

Молодой человек все понял.

— За пароход и художника еще трешка.

— За все тринадцать с половиной. — Римма Аркадьевна сделала вид, что уходит.

— Я попрошу вас, девушка, сделать один тур по рынку, и через десять минут будет пароход и художник, — поспешно произнес молодой человек.

…Римма Аркадьевна смотрела на картину. Море было синее, лунная дорожка серебряная, кипарисы черные, розы алые, магнолии белые и розовые. Океанский пароход на горизонте дымил трубами и сиял огнями. На нем отправлялись в заграничное турне люди, ничего не знающие о существовании детской колонии и ее воспитанников. Это была настоящая жизнь с широким и глубоким духовным миром, с ваннами, благоухающими ароматными эссенциями, с тигровыми и леопардовыми шкурами, на которых можно грезить под крики обезьян… Кипарисы, море и кусты магнолии — это была настоящая поэтическая природа. Не то, что эти здешние траурные, угрюмые ели, прозаические осины и самые обыкновенные (даже не карельские!) березы.

— Какая будет третья карта?

Римма Аркадьевна загадала на «И. С. Б.» и перевернула третью, самую верную карту. Туз пик…

Почему-то досадно всплыли в памяти слова, слышанные от девчонок: «Осталась при пиковом интересе и…» — дальше следовали нецензурные слова. Почему это в голову приходит всякая чушь, когда состояние совершенно другое — лирическое? Туз пик… Если острием вниз — удар, если острием вверх — печальная неожиданность. И то и другое неприятно. Римма Аркадьевна повертела карту: как же все-таки выпало — вверх или вниз? Потом она взяла всю колоду, отобрала карты ниже шестерки и — трефового короля отдельно. Начала гаданье. Трефовый король думал о собственных хлопотах, в ногах у него легла близкая дорога, а на сердце… Ну конечно, опять она, бубновая дама! Трефовая девятка (любовь!) легла рядом с девяткой бубен, десятка бубен приютилась рядом с десяткой треф.

У Риммы Аркадьевны загорелись щеки. Ах, вот как! Марьяжная постель! У них!

Римма Аркадьевна смешала карты, решительно пододвинула к себе чернильницу — домик под крышей с трубой — и стала писать на клетчатой бумаге: «Настоящим сообщаю…».

…В это же самое время Анка Черная тоже взяла клочок бумаги, но не в клеточку, а просто серой оберточной, и тоже стала писать. Перед ней лежала небольшая тетрадочка из такой же бумаги. Анка переписала стихотворение, которое начиналось так: «Перекинулся ковш Медведицы, отразился в тихой воде» — и оканчивалось словами: «Далеко до Большой Медведицы, далеко до большой любви…».

Анка переписывала долго, выбирая стихотворения, где упоминалось слово «любовь». Потом она положила тетрадочку в один карман телогрейки, а переписанные стихи в другой.

Мимо скамейки, где она сидела, пробежал, не заметив ее, Петька Грибов. Анка проводила его глазами, вспомнила Волкова и усмехнулась: «Дурак… Развесил уши, как фраер». А вообще-то ловко получилось. В особенности о том, что будут судить. Она растолковала ему, что судить будут за то, что скрыли свой возраст, что судить будут как совершеннолетнего да еще припомнят все старые грехи. Он, конечно, поверил. Дурак дураком и уши холодные. Зато теперь она его подогрела… Теперь он уже не будет говорить о самодеятельности и баяне. Стоит ей сказать, что такого-то числа их отправят, — и Витька сделает все, что она ему прикажет.

Но пока еще рано… Сначала надо рассчитаться с Галькой Чайкой. Потом с этой любимицей капитана Вороновой. К этой, правда, не так просто подступиться. Она стишков своему капитану не пишет, хотя влюблена в него по самые уши. Недаром завпроизводством ей тогда в цехе скандал закатила. Они так разошлись, что позабыли об Анке. Она никому ни слова не сказала о подслушанном разговоре, а для себя с затаенным злорадством запомнила его: пригодится!

«Ревнует, старая кошка! — усмехнулась Анка. — Ну, да ее дни тут считанными остались. Ни черта в работе не понимает. Отдала вчера какое-то распоряжение закройщицам, изменила порядок раскроя, а сегодня не могли в деталях разобраться, часа три мучились».

Анка рассчитывала, боясь ошибиться. Если ее уберут, то у Вороновой с капитаном все шито-крыто будет. И решила: время пришло…

Римма Аркадьевна поставила свою подпись, число и помахала в воздухе написанным: промокашек давно не было. И как раз вовремя: в дверь постучали. Вошла дневальная конторы.

— Гражданка начальница, вас зовет капитан, — сказала она, с любопытной жадностью оглядывая комнату: говорили, что у завпроизводством чудо как хорошо убрано!

— Не «зовет», а «просит» — это, во-первых, — строго произнесла Римма Аркадьевна. — И не капитан, а гражданин начальник. А потом — что это вы здесь высматриваете?

— Просит так просит, по мне один черт, — простодушно отозвалась дневальная и добавила: — Очень уж у вас красиво. И картиночки, и подушечки, и абажурчик… Совсем как у меня на воле.

Это было сказано искренне и польстило Римме Аркадьевне.

— Да?.. — снисходительно улыбнулась она. — Тебе нравится?

— Очень даже распрекрасно. И картинка эта — совсем как у меня. Только у меня парохода нет, а у берега лебедь плывет. Васька мне ее нарисовал и к Международному дню восьмое марта преподнес.

— Кто это — Васька? — Римма Аркадьевна набросила на голову белый вязаный платок. Он шел к ее черным волосам.

— А сын… — тоже улыбнулась дневальная.

— Он что — художник?

— Ну да, приходилось ему и художничать. В артели его за первого мастера по малярному делу считают. Где какая ответственная работа, скажем кабинет начальству под обои расписать, — его посылают. Вывески у него тоже здорово получаются. А уж картины такие насобачился, стервец, рисовать, что тебе артист в цирке, хочешь — левой рукой, хочешь — правой. «Давай, говорит, мать, тебя научу художничать, на старости лет кусок хлеба». Четыре таких моря в день — это ему раз плюнуть!

— Хорошо, идите! — резко оборвала ее Римма Аркадьевна. — Я сейчас приду. — И повернулась к удивленной женщине спиной.

К конторе Римма Аркадьевна подходила с бьющимся сердцем. Сейчас она увидит его. И быть может, без свидетелей. Кажется, на сегодня не намечалось никаких совещаний. Если он будет один, и если у него будет хорошее настроение, и если он будет…