Читать интересную книгу За синей птицей - Ирина Нолле

Глаза Анки блеснули.

— И Риммочка мешает? Уж не твоего ли дорогого отбить задумала? С капитаном сорвалось, так она на воспитателя кинулась?

Галина пожала плечами:

— У меня дорогого не было и не будет.

— Врешь, врешь, красючка! А стишки в тетрадочке кому пишешь?

— Стихи? — Лицо Гали вспыхнуло, потом побледнело. — Про какую тетрадочку болтаешь?

— Да про ту, что ты от всех прячешь. Плохо только ты хранишь ее, Чайка. Приучили вас здесь ушами хлопать, на честность чужую рассчитывать. Паечки в тумбочках держите, словно в доме родном. «У нас воровства нет…» — передразнила она кого-то. — Ну да, может, на казенную пайку и не позарятся… А вот стишки любовные… это и мне интересно выучить. Может, когда в самодеятельность запишусь, со сцены их расскажу. Я ведь хорошо умею стихи читать — как артистка. Как это у тебя там, про узоры на стекле и стужи в сердце?..

Чайка пристально, не отрываясь, смотрела в лицо Анки. А та, уже открыто издеваясь, радовалась, что затронула самое больное, самое сокровенное в сердце этой гордячки и что — наконец-то! — Чайка бросится к ней, станет умолять, заплачет, сдастся… Она придвинулась к Галине вплотную и зашептала, обдавая ее лицо горячим дыханием:

— Представляешь? Понесу я эту тетрадочку и отдам ему? Вот, скажу, гражданин воспитатель, как вас воровочка любит, как она собирается вам свое сердце в ладонях принести… Так ведь у тебя про сердце там сказано? — Она злорадно посмеивалась, жадно глядя на Чайку, а сама вся дрожала в ожидании минуты своего злого торжества: вот сейчас, сейчас заплачет… станет просить… вот сейчас…

Но Чайка не заплакала. Ни словом не отозвалась она на страстный шепот Анки Черной. В ненавистных ее глазах Анка увидела ту же непроницаемую высокомерную гордость, то же отчуждение, ту же брезгливость. И, уже теряя надежду на то, чтобы «сломить» Чайку, Анка продолжала шептать, глотая слова и торопясь:

— Ты небось размечталась: вот срок закончу, стану на правильный путь… С папашей-генералом новую жизнь начну… И дорогого своего под папино крылышко приткну… Думала так? Думала?.. А он, дроля твой, плевать на тебя хотел! Хоть ты сто раз честной станешь — для него ты как была воровкой, так и останешься… До самой смерти… А если и сумеешь ты окрутить его, так твои же собственные дети проклянут и тебя и свою жизнь, потому что им каждый скажет, что мать у них была воровкой, воровкой и преступницей, и не будет, не будет тебе счастья! Презирает тебя твой милый! Ему честная, порядочная нужна! А кто ты?!

— Где тетрадка? — почти беззвучно спросила Галя, не сводя с Анки глаз. И было в ее напряженном взгляде что-то такое, от чего вдруг застряли в горле обезумевшей от злобы Анки Черной слова, полные ненависти. Она отступила, наткнулась на табуретку и замерла в позе напряженного ожидания.

Но Чайка не замахнулась, не ударила ее.

— Где тетрадь? — повторила она.

Анка поняла, что ее не ударят, что Галька не поднимет в бараке шум и что можно еще — в последний раз! — вылить на эту недоступную красавицу ушат грязи и желчи.

— У меня… У меня она… Поняла? Сделаешь, что прикажу — отдам, а не так — отнесу и положу на стол твоему фраеру, да еще опозорю на всю вашу детколонию, будь она трижды проклята! Ты думала — поиграла в воровочку за спиной Саньки Чижа, покрасовалась перед жульем — и тебе так все это сойдет? Нет, Чаечка, связалась с ворами — не так-то легко будет тебе развязать веревочку. Подергаешь, подергаешь, а она все обратно тянет… Ишь, ты, самозванка! Знаем, какой ты была воровкой! Хоть одну сумку в жизни своей срезала? И засыпалась потому, что без Саньки осталась, и жрать было надо, а воровать-то не умела! И идиоткам этим ты очки втираешь — за воровку себя выдаешь… Мешаю я тебе здесь? Это вы, вы нам мешаете! Помни: по-нашему будет, а не по-вашему… Горели костры и будут гореть! И мы еще попляшем вокруг хорошего костерика, так и запомни, красючка!

Она была сейчас безобразна и страшна, как никогда. Казалось, еще секунда — и она начнет биться в припадке на полу.

Галина отвернулась. Анка все еще бормотала что-то осипшим голосом. Галя села на опрокинутую табуретку лицом к открытой печке. Угли уже потемнели, стали темно-рубиновыми и все больше подергивались серым пеплом. Анка судорожно глотнула слюну и тоже села — прямо на пол, недалеко от Гали.

— Ну?.. — сдавленно прошептала она. — Как решишь?

Галина встала, потянулась, закинув руки за голову.

— Спать хочется, — проговорила она, и Анка поняла: ей действительно хочется спать и зевнула она непритворно. — Что решу? Это про тетрадочку? Ну что ж, если тебе мои стихи так нравятся, то заучи их… Может, и правда, когда на сцене выступишь. Хочешь если — отнеси воспитателю Горину, Пусть порадуется, как его воровочка любит. Да ведь ты говоришь — не воровочка я? Значит, честная, если за спиной Саньки скрывалась и воровать не научилась. Может, воспитатель и не так уж побрезгует мною… Как думаешь, Анка?

— Ты что, шутишь? — с трудом проговорила Анка.

— А ты подумай, шучу или нет, — рассмеялась Галя тихим смехом. — Ты мне загадку загадала, а я — тебе. Давай, кто скорее разгадает. — Она наклонила голову, прислушалась. — Тихо! Комендант идет.

За дверью в тамбуре скрипнули половицы. Галя насмешливо кивнула Анке и побежала к своей койке. Анка Черная поднялась и пошла навстречу коменданту. В глазах ее была растерянность, и ей все еще слышался смех Чайки.

В то самое время, когда Анка Черная упомянула о Саньке Чиже, имя это было произнесено его сестрой — Машей Добрыниной.

— Вот так и получилось, бригадир, что был Шурик, а стал Санька Чиж… Спрашиваешь — кто виноват? А я виновных не ищу, самое это нестоящее дело — виновных искать, когда свою вину на другого переложить хочешь. Разве с голода пошел он воровать? Мы хотя и небогато жили, а все же на кусок хлеба могли бы заработать. Ну, я помоложе была, а Шурик уже совсем взрослый парень… Мать жалела: куда он пойдет? Что делать сумеет? Какой с него кормилец? Был бы отец жив — не пропал бы наш Шурик и меня за собой не потащил бы… Эх, бригадир! Теперь тебе такие истории вроде как сказку слушать интересно — а они, может, и там, на воле, рядом с тобой начинались, да только ты их не замечала. И никто не замечает: как в чужие дела вмешиваться? Как матери указать? Разве она сама не знает, как своих детей в люди выводить? А может, подошел бы кто к нам тогда, да взял бы Шурика за руку, да повел бы его куда-нибудь на завод — ничего бы и не было с ним…

Маша замолчала, и Марина не стала задавать ей вопросов, что было дальше. Это только первый год ее интересовало: как? А теперь она спрашивала себя: почему? Не само преступление — как совершалось оно, при каких обстоятельствах, а почему оно совершилось, в чем кроется его причина, и даже не причина в частности, а причины вообще. И только много времени спустя поняла она, как беспомощны и наивны были ее поиски, которыми она пыталась объяснить это «почему?». Поняла она и то, что «причин вообще» не было, а в каждом отдельном случае были причины в частности. Но пока она могла только установить эту частную причину лишь в собственном своем преступлении.

— Вот говорят: воровство, — продолжала Маша. — Залез в карман — вор, ограбил квартиру — вор. Зацапали тебя на «деле», значит, доказали, что ты точно — вор. А вот такие, как Гусиха наша или этот твой Налим, они что — не воры? Гусева всю жизнь людей и государство грабила, а попалась первый раз, да и то ее воровкой не назвали, а придумали какое-то заграничное слово — аферистка. Или вот сидит человек в учреждении, зарплату получает так себе, а на курорты разъезжает, меховые шубы покупает, в квартире у него все в коврах. Всякому дураку понятно, что на трудовую копеечку этих ковров ему сдохнуть, а не купить. А не вор он. Потому что — не пойман. Ну а когда и засыпется, то и тогда его вором не назовут, а расхитителем. У меня — воровство, а у него — хищение. Я — воровка, социально вредный элемент. А они не вредные, не опасные? Мне Гусиха говорила: «У меня пол-Москвы знакомых. Понадобится — хоть десять, хоть пятьдесят тысяч за два часа достану. И без всякой, говорит, расписочки, на слово поверят. Сегодня я, говорит, в Одессу скорым поездом, а через неделю, если потребуется, на самолете во Владивосток махну». И на каждый сезон у них своя «операция». Зимой мебель гонят, осенью — фрукты, весной — тряпки разные и обувь. Летом на курорты едут и там, под солнышком на берегу моря, успевают свои дела проворачивать, знакомства заводить, сделки совершать. И это — не воры! Я ей так и сказала, Гусихе: «Ты, говорю, воровка сто раз больше, чем я, сто раз хуже, чем Любка Беленькая! Тысячу раз ты и вредный и опасный элемент!» Смеется: «Кабы ты, говорит, меня за руку поймала, ну тогда и назвала бы вором…» Да ведь когда еще их поймаешь?

— Ну, так если не поймаешь, как же вором назвать? — нерешительно спросила Марина.