Читать интересную книгу Новый Мир ( № 2 2012) - Новый Мир Новый Мир

Так что стихи для детей рождаются из общения. С детьми. Но и с животными. Но и с природой. У каждого есть что-то необычное: словцо, история, повадка, шорох. Очень полезно общаться с умными мыслями. И даже с опечатками. Из опечаток, оговорок, беглых фраз — из того, что чаще всего находится в подсознании, — и рождаются сюжеты и идеи: на поверхности, не прячутся, бери, делись!

Но главное общение — с взрослыми, с родителями. Потому что волей-неволей приходится руководить (вот неприятное словцо!) их чтением детской литературы. Все наши беды, связанные с проблемой нечитающего ребенка, заложены в семье. В ее интеллектуальном уровне и педагогическом климате. Родители — в массе — не знают литературу, предназначенную для детей, и далеко не всегда понимают, для чего она существует. Сколько раз виденный и уже набивший оскомину пример: ребенок тянет мамашу к лотку с книгами, а та его — к лотку с мороженым. На учителей, воспитателей, библиотекарей нередко ложится нелегкая миссия просвещения родителей — в первую очередь именно их. И для этого нужно, чтобы у нас были просвещенные учителя, воспитатели и библиотекари. А в педагогических училищах и институтах “вымывается” преподавание детской книги как таковой. Замкнутый круг. Возвращаемся к проблемам многовековой давности: просвещение общества и противостояние варварству.

И все-таки писатель — по своей писательской профессии — не может быть каким-либо руководителем. Это — из другой области. Так же как литература не призвана чему-либо учить, а если учит, то это ее косвенная функция. Меня часто спрашивают: должно ли государство брать на себя заботу о детском чтении? Я убежден: не должно. Любое государство, формируя детское чтение, будет подчинять читателя своим интересам. Другое дело, что государство должно способствовать развитию общественных фондов, которые ставят своей целью работу с детской книгой. Государство должно тщательно поддерживать и охранять все демократические институты, способствующие воспитанию нормального человека, то есть просвещенного читателя. Государство должно поддерживать работу детских издательств, особенно небольших. Государство должно высоко оплачивать труд педагогов и библиотекарей. А забота о детском чтении должна быть в руках специалистов. И — через них — родителей. Которым я и говорю:

— Все дети — замечательные! Но так быстро вырастают и вдруг становятся негодяями, жуликами, ворюгами и просто несчастными людьми. Вам это нравится? Если нет — посмотрите на себя. Только от вас зависит, чтобы мы остановились на трех первых словах этого абзаца.

Тем более что в истории русской культуры детская поэзия всегда была уникальным образом увязана с политическим состоянием общества — мы все помним и знаем, чем это оборачивалось, скажем, в советское время. Привычное и удобное мышление школьными “обоймами” оставляло за границами обыденного сознания целые пласты культуры. Детская поэзия — при великой и пристрастной любви к ней разных читательских поколений — долгое время жила сегодняшним днем, сегодняшним “набором авторов”, привечаемых официальной критикой. Между тем, читая стихи для детей вековой, даже двухвековой давности, видишь, сколько ценностей уже в наше время было растеряно, забыто, упущено, какие нравственные идеалы, какая поэтическая педагогика, какие глубокие милосердие и сострадание были принесены в жертву социальной назидательности и пионерскому оптимизму.

В XIX веке детская поэзия шла вослед взрослой, повторяя и множа ее художественные достижения и этические установки; в XX ее место резко изменилось — она стала “полигоном” для многих поэтов, лишенных возможности реализоваться в тоталитарном обществе. Разного рода запреты начали вытеснять в детскую литературу таланты, стремившиеся сохранить свою индивидуальность и присутствие в культуре (нечто подобное происходило и в советском художественном переводе). В этих условиях детский поэт брал на себя важную роль проводника и хранителя игровой традиции. И возможно, не случайно наша современная детская поэзия начиналась с “передразнивания”, пародирования взрослых голосов русских поэтов. Так был написан знаменитый “Крокодил” Корнея Чуковского, отдельные стихи Маршака и обэриутов — нетрудно протянуть ниточку и к нашим дням... Начиная с 20-х годов одним из героев детской поэзии (в противовес “героям дня”) становится “человек рассеянный”, чудак, прежде всего в своем бытовом поведении противопоставленный обществу, существующий сам по себе, по своим, казалось бы, странным законам, — однако при ближайшем рассмотрении эти странности оказывались вполне естественными и человеческими на фоне античеловеческой действительности.

Детская поэзия 20 — 30-х годов точно зафиксировала значительное общественное явление — чудачество — как форму социальной, внутренней эмиграции. А знаменитые партийные кампании по переименованию улиц и городов привели к принципиальным неупоминаниям в альтернативной детской поэзии реальных топонимов и придумыванию игровых — особенно в поэзии 60 — 70-х годов (“Цыпленок шел в Куд-кудаки” Эммы Мошковской, “Моя Вообразилия” Бориса Заходера, “Вымышляндия” Эллен Нийт в переводе Юнны Мориц — примеров множество!). Юмор переместился в наиболее защищенное место — в язык, в каламбур.

Детская поэзия чутко реагирует на импульсы, порожденные политическим состоянием общества, и в своих популярных формулах снова становится достоянием политики. Вспомним, например, как строчки детских стихотворений использовались в газетных заголовках для “разоблачения” взрослой жизни: “Неужели в самом деле мы достаточно поели?”, “А у нас гранатомет. Вот”, “Я на Язова не зол, потому что он козел”, “А из вашего окна площадь Красная видна... А из нашего окошка только Ленсовет немножко”, “Я бы в брокеры пошел — пусть меня научат” и так далее. А ведущий телевизионной программы “Вести” так комментировал один из сюжетов: “Завтра, завтра, не сегодня! — депутаты говорят...”, перефразируя популярный еще с 30-х годов XIX века перевод с немецкого Б. Федорова: “Завтра! завтра! не сегодня — / Так ленивцы говорят…”

В недавнем прошлом “жертвами” подобного газетного цитирования чаще всего становились детские песни, ставшие носителями массовой культуры тоталитаризма как культуры подростковости, незрелости. Отсюда — прямой путь в китч. Не случайно в новейшей детской поэзии (равно как в “иронической” взрослой) так широко используются центоны, обыгрываются литературные штампы, “идеологизмы”, которые превращаются в детские ужастики и доводят политизированный мир до абсурда.

Правда, на этом поле подстерегает этическая опасность, она реально присутствует в детской литературе, равно и в прозе и в стихах. Я даже не знаю, каким словом ее назвать. Это стеб, взрослый треп, скабрезность (но отнюдь не черный юмор, который имеет свои жесткие законы и реальную эстетическую ценность). Границы свободы и вседозволенности оказались настолько размытыми, что мы еще долгие годы будем вынуждены проводить или даже восстанавливать границы между ними — и в стихах для детей тоже. “Стихи в ассортименте” (такую надпись я однажды увидел над книжным лотком), увы, реальность сегодняшнего рынка — покупатель детской литературы сталкивается с засильем так называемых поделочных книг, авторами которых являются не только профессиональные писатели (они здесь как раз в меньшинстве), но люди, либо мнящие себя педагогами, либо просто страдающие отсутствием меры, слуха, эстетического вкуса. Бесконечные “веселые” азбуки, подрифмовки, вырубки с убогими виршами, рассчитанными на невзыскательные пристрастия малообразованного читателя, — несть всему этому числа!

Зато ощущаются серьезные потери: из читательского обихода исчезают сюжетные стихи, пропала поэтическая сказка, игра во всех формах и видах превалирует над лирикой (а что делать с душой?); почти не издаются (да и пишутся ли?) стихи для подростков. Насколько широка и богата переводная проза, настолько же узок и беден ручеек детской переводной поэзии — и это при нашей еще совсем недавно столь мощной школе поэтического перевода! В этом смысле поэтическая классика продолжает удерживать первые места в читательском спросе. Слава богу, что она у нас есть!

Однажды зашел ко мне холодильный мастер. Долго возился с мотором, скептически приглядывался к нашему новому холодильнику, вертел его так и сяк; в конце концов, как выяснилось, ничего с ним не сделал, зато со мной — поговорил.

— Вы, — спрашивает, — наверное, профессор, вот у вас сколько книг.

— Нет, — говорю, — не профессор.

— А чем же вы занимаетесь?