Читать интересную книгу Новый Мир ( № 2 2012) - Новый Мир Новый Мир

Ощущения могут быть и более внятными. Скажем, может возникнуть мысль, что раздробление поэзии и уравнивание ее островов производится кем-то извне сознательно (какими-то условными злобными кураторами или условными сушеными филологами). В вульгаризованных формах такие утверждения можно встретить в крайне консервативных изданиях вроде «Нашего современника» и «Литературной газеты». Совсем по-другому, как мучительное переживание, это ощущение выражает, например, поэт Алексей Королев:

 

поэзия удел пехоты тот кто окапывается в словах дрянных

если не высший прародитель тока не принят инженерами для них

стилеты много ближе но не стиксы и за последние сто-двести лет

поэзию разбили на частицы чтоб легче по отдельности стереть [8] .

 

Тем не менее, отвлеченное от поэтического постулирования, это конспирологическое суждение ошибочно. Те, кто говорит о многообразии современных поэтических языков, совершенно честно стараются запечатлеть и отрефлексировать происходящее. То, что некоторые теоретики при этом сами — поэты, придает этому стремлению дополнительную познавательную ценность: мы в своей галактике способны говорить о других, не утверждая, что являемся центром вселенной (хотя вроде бы наши глаза и говорят нам, что все остальные удаляются — более-менее равномерно — от нас).

Поэтому вопрос стоит о том, как в этих условиях существовать, продолжать понимать, взаимодействовать.

Важные слова адресует Михаил Ямпольский комитету премии Андрея Белого:

 

Мы живем в мире, который, подобно взрыву Белого, расширяется и подвергает дисперсии старые связи — экономические, социальные, культурные. Наш мир — это мир расширяющегося рассеяния. И в этом мире распадающихся структур роль культуры меняется. Мне представляется, что главной ее задачей является противостояние нарастающей энтропии. Конечно, культура — это то порождение человека, которое издревле преобразовывало хаос реальности в значащие целостности. Роль эта остается за ней и сегодня, но в новых условиях исполнение этой роли требует иного сознания. Именно культура способна собрать в значимые „комки” рассыпающиеся корпускулы. Но эта сборка не должна быть насильственной. <...> Мы должны противостоять нарастающей энтропии не панцирем неприятия, но пластикой понимания. Дисперсия культуры должна обнаружить в наших работах свою позитивную сторону. Взрыв, в котором мы существуем, отменяет культурные центры. Париж или Марбург сегодня — во многом пустые оболочки культурных ядер. <…> Но отсутствие центров делает невозможным старые формы контроля над культурой. Ядра рассыпаются в элементарные частицы, которые обретают новую неслыханную дотоле свободу. В мире, где тоталитаризм черной тенью всегда стоит за спиной, такого рода дисперсия внушает надежду. <…> И нам нужно понять, как вписаться в эти образования без границ, а не торопливо строить стены вокруг призрака национального наследия [9] .

 

Ямпольский говорит об общемировой культурной ситуации, которой, как явствует из фрагмента, фрактально подобна ситуация в поэзии. Задача же борьбы с энтропией снова ставит нас перед проблемой подхода. Автор письма отметает насильственную сборку, условное запрещение многообразия, грубый курс на синтез или, хуже, отсечение всего, что кажется ненужным. Ясно, что это и недостижимо, и не может привести ни к каким положительным результатам. Эксперимент такого рода проводился в официальной советской поэзии и не увенчался добром, неофициальная же литература продолжала развиваться и, увы, не доходила до ушей и глаз.

В таком случае необходимо то, что обеспечивает «пластику понимания». Это не только филология, которую Сергей Аверинцев когда-то назвал службой понимания: это и множество разнопорядковых явлений контекста. Это чтение, общение, издательские проекты. Это, безусловно, такая разнородная и в то же время объединяющая среда, как Интернет. Непонятно, какую работу над сознанием он проводит — разрознивающую или все-таки плавильно-объединительную? Что перед нами — маклюэновская чересполосица или тренировка многозадачности мозга? Тексты отсылают к другим текстам — возможно, это фундамент для целостного восприятия фрагментарности? Здесь опять возникает соблазн аналогии (не похоже ли это на гипотетические «кротовые норы»?).

Важен вопрос, катастрофично ли расширение — в значении бедствия. Ямпольский, по-видимому, считает, что нет («я благодарен судьбе, что мне выпало оказаться одной из точек на карте культурной дисперсии»), примеры обратных мнений приведены выше. Если вновь обратиться к модели расширяющейся вселенной, напрашивается вывод, что разлетание поэзии (литературы, культуры) столь же катастрофично, как и судьба самой вселенной: с точки зрения ценностей выживания это безусловное и неотменимое бедствие. Но культура — порождение человечества, и если мы принимаем, что ее дисперсия необратима, то приходится принять и то, что человечество не способно ею управлять — в целом она организуется над желаниями, она больше человечества. К этому я вернусь позже.

Тем не менее создаются проекты, декларирующие направление на синтез и целостность. В пространстве русской поэзии это, например, «Русский Гулливер» Вадима Месяца, Андрея Таврова и Олега Асиновского. «Аморфность, принципиальная безыдейность современного поэтического дискурса может быть преодолена лишь появлением в нем внятных, четко очерченных проектов, способных лечь в основание литературы будущего», — пишет Месяц [10] . Однако тут же дается определение того, что может быть таким проектом: «Поднятие планки, уровня обобщения, high-lighting поставленных целей» [11] . И это уже созвучно идеям Ямпольского о пластике понимания. Попытки строительства синтетической поэтической утопии тоже могут быть включены в экстенсивное движение — как движемся куда-то и мы, осознающие наше движение и говорящие о вселенной, которая физически неизмеримо больше нас. Это напоминает большую игру, участники которой ставят на определенный исход [12] .

Что произойдет с вселенной в отдаленном будущем, доподлинно неизвестно. Существует несколько сценариев — считается, что ее судьба зависит от средней плотности темной материи. Если не вдаваться в подробности, то можно выделить основные сценарии: большое схлопывание, большой разрыв и тепловая смерть. В случае со схлопыванием изолированные группы материи начнут притягиваться друг к другу (эту аналогию часто объясняют на примере сдувающегося воздушного шара) и сколлапсируют в сингулярное состояние, видимо схожее с исходным состоянием вселенной [13] . В случае с разрывом вся материя в какой-то момент разрушится. В случае тепловой смерти вселенная продолжит с ускорением расширяться, ее ресурсы исчерпаются, энтропия победит и какой-либо обмен энергией — и информацией — станет невозможен. Все эти сценарии работают для вселенной, являющейся замкнутой системой, если же она таковой не является, в дело вступают совсем другие законы.

Если развивать нашу метафору, то авторы поэтических проектов, говорящие об объединении с учетом всего ценного, ставят на схлопывание, предельное уплотнение, финальное благо.

Любопытно посмотреть с этой точки зрения на собственно поэтические практики: работа, например, Ивана Жданова — сращивание смыслов в сверхплотность, работа Всеволода Некрасова — практически опыт обращения с энтропией и отважная демонстрация возможности творения даже в разреженном хаосе.

 

Тот же Месяц в интервью со Станиславом Львовским утверждает: «...последнее время, в профессиональной среде по крайней мере, много разговоров о картографировании русской современной поэзии, и если мы посмотрим на современную американскую, то увидим, что там одновременно сосуществует очень много таких карт». И дальше: «Я когда приехал только в США, в самом начале девяностых, мне подарили „Антологию американской поэзии”, составленную Элиотом Уайнбергером. Когда я разговаривал про нее с Бродским, перечислял, кто там есть, он сказал мне, что включенных в нее поэтов просто не существует. Может быть, Натаниэль Тарн существует, а остальных просто нет. В США это возможная ситуация, сосуществование настолько разных карт. В России — нет» [14] . Стало быть, там граница ненаблюдаемости уже пройдена? Может быть, она пройдена уже и у нас? Антологии — неплохой показатель: в сознании у создателей недавних «Русских стихов 1950 — 2000» и «Русской поэзии. XXI век», бесспорно, разные и малопересекающиеся карты русской поэзии. Это, конечно, не «параллельные» друг другу вселенные, но все же представления о вроде бы одном явлении, практически автономные. Другое дело, что можно и нужно спорить о том, какое из них более соответствует действительности: трудно вообразить антологию, совершенно лишенную тенденциозности.