Читать интересную книгу Ненависть - Петр Краснов

IX

Европейская гостинница была предоставлена для прiема иностранцевъ и очень высоко поставленныхъ партiйцевъ. Въ ней все было, какъ въ Европѣ, какъ въ капиталистическихъ странахъ. Все было не по большевицки. Величественный швейцаръ и подлѣ рослые, сильные и ловкiе переодѣтые чекисты, въ ресторанѣ толстый метръ-д-отель, помнившiй иныя времена, лакеи съ голодными глазами и худыми лицами, но во фракахъ, хорошiя скатерти на столахъ, уютомъ отзывающiя лампочки подъ абажурами, фарфоровая посуда и хрусталь. Цвѣты… Много свѣта… Оркестръ джазъ-бандъ, красивыя женшины, доступныя для всѣхъ, имѣющихъ иностранную валюту, пѣвучее танго и всегда какая нибудь танцующая пара — развлекающiйся въ Ленинградѣ иностранный дипломатъ, или купецъ и совѣтская жрица любви изъ голодныхъ «классовыхъ враговъ». Здѣсь торговали на золото и валюту и презрительно отбрасывали совѣтскiе червонцы.

Яркiй свѣть слѣпилъ глаза. Сонно, пѣвуче и точно въ носъ пѣлъ сладкую пѣснь саксофонъ оркестра. За столиками сидѣли чекисты, совѣтскiе сановники, иностранцы. Здѣсь забывался голодный Ленинградъ, мерзнущiя зимою, мокнущiя подъ дождями лѣтомъ очереди полураздѣтыхъ людей у продовольственныхъ лавокъ и суета орабоченнаго люда, здѣсь было точно въ старомъ довоенномъ Петербургѣ. Драчъ выбралъ столикъ въ углу, откуда былъ виденъ весь нарядный залъ. Лакей подлетѣлъ къ нему съ лакейскимъ шикомъ и склонился передъ виднымъ чекистомъ.

— Какъ изволите, на валюту, или на червонцы, — тихо и почтительно спросилъ онъ.

— На валюту, гражданинъ, на валюту, — потягиваясь, сказалъ Драчъ, и вынулъ изъ кармана стодолларовуго бумажку.

— Что прикажете-съ?..

— Подай намъ, гражданинъ, прежде всего, водочки… ну и тамъ свѣжей икорки… баночку… балычка… Ушицу изъ волжскихъ стерлядей.

— Съ разстегайчиками, позволите?..

— Съ разстегайчиками, естественно. Ну тамъ, что у васъ такого имѣется…

— Пулярду, особенно рекомендую… Очень хороша у насъ сегодня пулярда…

— Ладно, давай пулярду…

Заказъ былъ сдѣланъ, лакей исчезъ и подъ музыку оркестра Драчъ сталъ тихо говорить Володѣ.

— Ты спросилъ меня, почему я предпочелъ этотъ способъ, а не иной… Ну, донесли-бы… Такъ еще вопросъ, выпустилъ-ли бы онъ насъ раньше. Да онъ и самъ съ усами… Оговорить насъ могъ… Сложная и хитрая исторiя… Поднялось-бы дѣло… Хотя и притушили-бы его и замолчали, а все пошли-бы слушки, смотри еще въ иностранную, или еще того хужѣе въ эмигрантскую печать попало-бы. О, будь она трижды проклята! Стали-бы шептаться — въ партiйной верхушкѣ склока!.. Верхи колеблются. Верхи измѣняютъ марксизму. Между коммунистами есть разочаровавшiеся. Елки-палки!.. Ну, что хорошаго? Повѣрь, Сталинъ это очень пойметъ и оцѣнитъ. Да и ты, Гранитовъ… Гранитъ!.. Ты долженъ понимать нашъ подлинно гранитный поступокъ.

— Да, можетъ быть.

— Помнишь Фрунзе?.. Того, кто побѣдилъ Врангеля?.. Тоже, какъ и этотъ. Ахъ, елки-палки!.. Онъ изъ рабочихъ… И тоже инженеръ… Заколебался. Наши сразу замѣтили… И… Пожалуйте, вамъ надо полѣчиться… Операцiю сдѣлать. Врачи говорятъ, нельзя операцiю, у него сердце плохое, да онъ и совершенно здоровъ. Ну… Молчать, не разсуждать! Положили на операцiонный столъ — маску на лицо… Мнѣ говорили, какъ онъ сладко пѣлъ, подъ маской-то… Жалобно такъ: — «ледъ прошелъ и Волга вскрылась, я дѣвченочка влюбилась»… Это Фрунзе-то!.. Желѣзный Фрунзе!.. Запоешь, какъ тебя здороваго врачи по всѣмъ правиламъ науки оперировать будутъ. Ну и померъ по всѣмъ правиламъ науки… Что ты думаешь?.. Торжественныя красныя похороны! Сожженiе тѣла въ крематорiи и прахъ въ урнѣ въ кремлевской стѣнѣ! Здравствуйте, пожалуйста — «Военная Академiя имени Фрунзе!!.». Ахъ, елки-палки — умѣетъ цѣнить заслуги совѣтская власть… Цинизмъ и безпринципность — великая вещь. Ну, и ложь, конечно… Такъ и этого… Малинина… Конечно — растрата… За это по головкѣ не гладятъ… Но, кто изъ нашихъ верховъ не растратчикъ, кто не пользуется народными миллiонами?.. Ну и онъ… Это ему простится за прошлыя услуги передъ революцiей… Притянемъ его балетную дѣвчонку… Будто это она виновата… Его подтолкнула, а онъ, — слабъ человѣкъ, — и подался… Ее въ Соловки, а ему — жертвѣ — красныя похороны. Тоже какую-нибудь академiю наречемъ «Малининской». Красная урна съ прахомъ и въ кремлевскую стѣну рядомъ съ Фрунзе… Ахъ, елки-палки, не чувствуешь, какъ это у меня по наитiю генiально просто вышло…

— Да, вѣрно… Вотъ смотрю я на тебя, Драчъ, и удивляюсь… И безъ образованiя ты, а какъ много болѣе меня горазда твоя голова на выдумки. Почему это?.. Вѣдь и я не плохой партiецъ…

— Происхожденiе… Я пролетарiй, ты…

— Молчи!.. молчи!!. Забудь, какъ и я забылъ…

— Ну, ладно… Не буду… Посмотри кругомъ, какой блескъ жизни… Вонъ тамъ сидятъ двѣ… Поди: — графини, княгини… Бывшiя!..Ха-ха!!. Я люблю брать отсюда женщинъ… Прелестницы… И знаешь, въ моментъ самаго-то экстаза — взглянешь въ эти чудные, томные глаза, а тамъ вмѣсто любви-то — ненависть!..Ненависть! Да какая!.. Ахъ, елки-палки!.. Это-же страсть!.. Это — эффектъ!..

Драчъ подозвалъ лакея и показалъ ему на женщинъ, сидѣвшихъ въ другомъ углу столовой. Одна — брюнетка съ короткими блестящими волосами, по мужски остриженными, въ платьѣ съ декольте во всю спину, съ худымъ, тонкимъ станомъ, узкая, точно змѣя, другая — блондинка, или, можетъ быть, съ обезцвѣченными водородомъ волосами, съ подщипанными бровями, въ мѣру полная, съ широкими плечами и едва прикрытою платьемъ грудью.

Лакей подошелъ приглашать ихъ.

— Послѣ завтра, намъ, братокъ, — какъ то меланхолично сказалъ Драчъ, — на югъ ѣхать… На Кубань, на Донъ… Не угомонятся никакъ казаки. Вредительствуютъ въ колхозахъ… Поднимается народъ.

— Возстанiе?..

— Куда имъ, сопатымъ, возстанiе… Оружiя нѣтъ… Вождей попредавали, порастеряли… Да и мы! — это, братокъ, не при царизмѣ… Нѣтъ, просто — вредительство… Ну и тамъ — партизаны… Бандиты… Ахъ, елки-палки, тамъ таки поработать придется… А это, гляди, если не иностранки… Это-же шикъ!.. Это же можно въ ударномъ порядкѣ!.. Это-же кр-р-расота!.. А мы съ валютой… Повеселимся передъ поѣздкой… А?!. Еще и какъ повеселимся!.. Ну, да и тамъ не безъ дѣвочекъ!..

Женщины, улыбаясь, подходили къ чекистамъ. Тѣ встали, освобождая имъ мѣсто. Лакей несъ стулья.

— Двѣ бутылки шампанскаго и еще икры, — командовалъ Драчъ, обѣ руки протагивая навстрѣчу брюнеткѣ.

X

Въ женскомъ отдѣленiи «жесткаго» вагона поѣзда, шедшаго въ Москву было полно, и Женя едва могла въ него протиснуться. Она была одѣта по крестьянски — съ башмаками на голую ногу, съ котомкой съ провизiей себѣ и тетѣ Надѣ за плечами на полотенцахъ, какъ въ старину носили богомолки. Въ отдѣленiи сидѣли такiя же женщины, — не разберешь, крестьянки или городскiя, всѣ везли съ собою свои заботы и тревоги, всѣ ѣхали куда-то, зачѣмъ-то въ надеждѣ гдѣ-то, что-то получить, найдти гдѣ-то въ другомъ мѣстѣ лучшую жизнь. Ночью спали, хрипя, сопя, захлебываясь, наваливаясь другь на друга и толкаясь. Женя благословляла судьбу, что ей удалось протиснуться къ окну. Какая была кругомъ нудная вонь..

Поутру разобрались, развязали кошёлки, подоставали кто, что имѣлъ и стали закусывать. Пошелъ разговоръ — все о томъ-же — о хлѣбѣ.

— Я, гражданочка, ѣхала сюда изъ деревни, сказывали въ Ленинградѣ можно достать хлѣба… А вонъ оно, какъ вышло… И пуда не набрала… А мнѣ старика, дѣтей кормить, сама восемь…

— Ужъ-ли въ деревнѣ, да и безъ хлѣбушки?

— И-и, гражданочка, да рази нонѣ тая деревня… Что было, забрали въ кол-хозы, да и тамъ безъ пути… Скотину, какая была, поубивали, сдавать имъ не хотѣли… Обидно было ужъ очень, растили, растили, какихъ трудовъ, сколькихъ заботъ она намъ стоила, а сдавать?.. За что?..

— У насъ, гражданка, и собакъ пожрали и кошекъ, Ничего живого не осталось. Мертвая нынѣ деревня…

— Какъ еще и живемъ-то?

— Хлѣба никакъ нѣту…

— Какой и былъ — весь позабрали… Заграницу, слышь, везутъ, и тамъ люди съ голоду дохнутъ…

— Какъ-же такъ безъ хлѣба-то?..

Передъ Москвой однѣ жещины вышли, но сейчасъ-же на ихъ мѣсто понасѣли другiя. Повсюду на станцiяхъ толпами стоялъ народъ. Точно все еще продолжаласъ революцiонная сумятица.

Чѣмъ ближе былъ югъ — хлѣбный югъ — житница не только Россiи, но и всей Европы — тѣмъ острѣе былъ разговоръ о хлѣбѣ, объ общей нуждѣ и голодѣ. Вмѣстѣ съ южнымъ, насыщеннымъ малороссiйскими словами говоромъ пришли и разсказы объ ужасахъ, о которыхъ Женя и не подозрѣвала. Народъ сталъ дерзче, озлобленнѣй. Сѣли какiя-то три старухи съ худыми изможденными лицами, въ тяжелыхъ платкахъ на головахъ съ глазами, въ которыхъ застылъ непередаваемый ужасъ. Вагонный проводникъ хотѣлъ высадить какую-то молодую казачку, сѣвшую безъ билета.