Читать интересную книгу Фонтан переполняется - Ребекка Уэст

вряд ли осознавал, кто я такая. На моем месте мог стоять кто-то из его слушателей, к которым он обращался накануне вечером или собирался обратиться следующим вечером, или любая из двух других его дочерей. Но он с абсолютной уверенностью сказал:

– Французы делают единый налог более логичным и понятным, но единый налог есть единый налог, сам себя он не введет, он не принадлежит к концепциям, которые утверждаются как само собой разумеющееся. Вот увидишь, множественное налогообложение станет одним из главных инструментов, благодаря которому человечество добровольно пойдет в рабство к государству.

Он погрузился в состояние жестокого умиротворения, какое приносили ему размышления об обреченности этого мира. Я оставила его и пошла в гостиную, где тетя Лили с особой страстностью описывала судью, и мама сказала:

– О, пожалуйста, только не при Роуз.

Потом в дверь постучали, и вошла Кейт, но не успела она заговорить, как ее оттолкнул какой-то мужчина. Мама спросила, что ему нужно, но он не ответил и молча встал, глядя на макушку тети Лили, только и торчавшую над спинкой кресла, в которое она забилась. Она не обернулась посмотреть, кто пришел, а пристально разглядывала чаинки на дне своей пустой чашки. Очевидно, она помнила, что мама решительно не одобряла этот способ гадания, и улучила момент, когда та отвлеклась.

– Что вам нужно? – снова спросила мама мужчину.

Он вертел в руках фуражку, а потом ткнул ею в сторону тети Лили.

– Это шофер мистера Филлипса, – произнесла я.

Тетя Лили поставила чашку и начала было поворачивать голову, но сдалась глубокой усталости и протянула:

– А, это ты, Джордж.

– Я пришел сказать, что, надеюсь, вы не вините меня за то, что я рассказал правду, – произнес он.

– Нет, Джордж, я тебя не виню, – ответила она. – Ты находился под присягой, ты не родственник и должен был говорить правду. – Она тихо заплакала, прервавшись, только чтобы добавить: – Как по мне, так над тем домом висело какое-то проклятие, я не знаю никаких причин, по которым мы все не могли бы жить в нем счастливо.

Джордж стоял, сжимая фуражку, и наконец сказал:

– Видит бог, я жалею, что не был добрее к паршивцу, пока он был жив. Это ведь его автомобиль. Почему я не давал ему делать с ним то, что ему хотелось?

Он оглядел комнату, увидел французские окна, открыл их и спустился по чугунным ступеням в сад. Там он лег на лужайку и растянулся, зарывшись лицом в траву. Наверное, ему было сыро, весна хоть и прикрыла черные как сажа ветви деревьев и кустов зеленой листвой, но не высушила землю. Мама сполоснула свою чашку горячей водой, налила в нее чай, замялась и пробормотала: «Как же узнать, пьет он чай с сахаром или без», положила два кусочка на блюдце и сказала: «Открой окно, дорогая», вышла в сад и поставила чашку и блюдце на лужайку рядом с Джорджем. Потом она вернулась и убедила тетю Лили лечь спать, а мне велела продолжать заниматься. Я играла примерно полчаса, когда Джордж постучался, протянул мне пустую чашку, поблагодарил и побрел назад по дорожке, огибающей дом.

Вошла Мэри и сказала, что теперь ее очередь заниматься, хотя, по-моему, она пришла как минимум на пять минут раньше времени, если не на десять. Но она, как и все мы, устала, и мне не хотелось с ней спорить. Я отправилась в папин кабинет – хотя и знала, что он хочет еще почитать, – потому что хотела убедиться в том, что все поняла правильно, и миссис Филлипс не повесят. Он сразу же стал отвечать на мои вопросы, потому что никогда не разделял оскорбительного убеждения, что дети должны наблюдать за происходящим, не получая никаких разъяснений, – это убеждение подвергает детей таким же страданиям, какие испытывают запряжные животные и какие не смог бы вынести ни один взрослый. Но я заметила, что он заложил свою книгу пальцем. Ему явно было неудобно, поэтому я спросила:

– Где твоя закладка?

Обычно он пользовался своей любимой закладкой, которую забрал из маминого дома, такие были популярны в ранневикторианские времена, – лопатка из слоновой кости, по форме напоминавшая подошву от пуанта, такая тонкая, что могла служить и как разрезной нож, и как закладка.

– Кто-то ее забрал, она пропала, а мне важно не забыть это место, в суде был такой плохой воздух, что я ничего не соображаю, – с досадой ответил он. Мы всегда легко находили чужие потерянные вещи, которые люди старались не замечать, потому что те напоминали им об их недовольстве жизнью, нам совсем не свойственном. Я сразу увидела закладку, едва прикрытую бумагами на его столе, так что папа смог заложить книгу и принялся объяснять, почему приговор миссис Филлипс вряд ли будет приведен в исполнение.

– Дело в судье, – сказал он и вдруг засмеялся. – Ты, вероятно, заметила, – продолжал он, – что миссис Филлипс во многом отличается от этой замечательной женщины, своей сестры. Так вышло, что судья, который рассматривает ее дело, оказался необычным человеком. Его честь судья Лудост умнее большинства судей, он, можно сказать, человек великого ума. Его труды по политической истории и философии сравнимы с работами мыслителей восемнадцатого века.

– Восемнадцатого века? – переспросила я. – Но мистер Герберт Спенсер – наш современник, а я думала, что ты считаешь его лучше всех.

– Нет, нет, – быстро ответил папа глухим голосом. – Бедный мистер Спенсер совершенно не умеет писать. Он поделился своими идеями, и мы понимаем, что это идеи первостепенной важности, но, к сожалению, ему никогда не удавалось выразить их на бумаге. Потому они нежизнеспособны. – Он уставился перед собой на мрачный беспорядок своего кабинета, а потом продолжил объяснять, что судья вел разбирательство на удивление некомпетентно. Казалось, ему было тесно в рамках судопроизводства. Он казался… ну, не как все.

– Как шекспировский персонаж? – предположила я. Так мы описывали людей, далеких от музыки, чьи слова и поведение свидетельствовали о насыщенной духовной жизни, сравнимой с музыкой.

Папа сказал «да» и медленно, словно против воли раскрывая какой-то секрет, добавил, что этот судья – очень злой человек. Но потом он снова заговорил как сторонний наблюдатель, стараясь быть справедливым, что судье не нравится его злоба и что, вероятно, он совершил лишь малую толику из тех злодеяний, которые замышлял. Его интеллект остается честным, и более низменная часть его души тоже противится нарушениям закона, потому что он очень любит власть и богатство и боится, что если допустит промах, то разрушит свою репутацию. Когда он увидел миссис Филлипс на скамье подсудимых, зло в его душе признало ее такой, какая она есть, такой же, как и он сам, между тем как его интеллект возненавидел ее за скверну, а его практичность разглядела в ней угрозу. Но сила ее натуры была такова, что при виде нее зло в нем усилилось, ненависть и страх стремительно возросли, душа пришла в смятение, и он впал в безумие.

– Как король Лир? – выдохнула я ошеломленно, исполнившись жалости, какую дети испытывают ко взрослым, подрывающим свой авторитет.

Папа обдумал мой вопрос. То, как старик придирался к адвокату защиты, его презрительная усмешка, с которой он слушал показания Куинни, хотя они не были лишены достоинства, бессвязная жестокость его заключительной речи, удовольствие, с которым он приговорил ее к смерти, – все это, по папиному мнению, кое-что да значило, да, кое-что значило, и если я подумаю о короле Лире, то пойму, насколько серьезно болен этот старик. Пожалуй, за последние сто лет в английском суде ни разу не наблюдалось такого возмутительно пристрастного поведения. Папа откинул голову на высокую спинку кресла, закрыл глаза и беззвучно засмеялся. Теперь, сказал он, ты видишь, чего стоит человечество. Оно способно сформировать представление о правосудии, но не может доверять своим судьям. Всем его начинаниям суждено закончиться старческим бредом. Всюду царит разруха, и мы будем видеть ее всё чаще и чаще. Он снова разразился беззвучным смехом и закрыл глаза. Мэри раз за разом играла одни и те же