Читать интересную книгу Одиночество вещей - Юрий Козлов

«И родители были Володарскими?» — спросил у них Леон.

Братья не знали родителей. Выросли в детдоме.

«У нас вся деревня детдомовская: Колька Люксембург, Серёга Киров, Валька Орджоникидзе, Алёшка Шверник».

Они стояли возле бабушкиного дома-параллелограмма у срубленного краснознамённого георгина, и Леону хотелось обнять их всех, так как не было в тот момент людей ближе и роднее.

Точно так же, как не было сейчас человека роднее… Эпоксида.

То было братство в фундаментальном несовершенстве, а может, в органическом пороке, то есть в том, что обусловливало конечность человеческой цивилизации. Энергия исчезновения одновременно разъединяла и объединяла людей.

«Я русский в той степени, — подумал Леон, — в какой исчезает с лица земли, уходит, как я лугами из Зайцев, мой народ».

Не в сказках, ладе-укладе, народных традициях и вере принял он Богом данную национальность, но во лжи, пролетарском рубище марксизма-ленинизма, атеизме, интернационализме, унижении, исчезновении и смерти.

Что-то из всего этого следовало.

Что-то простое и нехорошее.

Что должно было объединить Леона, Егорова, тряпичную бабушку, Гену, Платину, братьев Володарских из Урицкого, родителей Леона, Эпоксида, прочих известных и неизвестных русских. Чем дольше Леон размышлял, тем очевиднее ему становилось, что это «что-то», по всей видимости, крайне не понравится другим русским, в ком энергия исчезновения пробуждает чувства противоположные. Кто стремится быть никем или кем-то, но только не русскими.

Как если бы умирающий вдруг поднялся со смертного одра да попросил вон расписавших его имущество самозваных наследников.

Одна часть русских силилась встать вместе с умирающими. Другая исподволь додушивала этого умирающего.

Быть сейчас недодушенным русским, подумал Леон, значит быть очень плохим в глазах человечества. Но по мере того как Россия будет становиться сильнее и богаче (если, конечно, будет, если Бог захочет), русские начнут стремительно исправляться в глазах человечества.

То были ущербные, произрастающие из созерцания пьяного, мочащегося на край стога Эпоксида мысли.

Получалось, что для патриотизма, как для веры в Бога, нет потерянных душ. Но всякое дело, где в дело идут любые души, обычно заканчивается бедой. Слишком уж много вдруг оказывается потерянных душ, слишком важную роль начинают они играть в «деле».

По щекам Эпоксида текли слёзы.

— Сука! — шепча рыдал или рыдая шептал он, опираясь на помогавшего ему идти Леона. — Леонтьев, давай пристрелим её из «беретты» и закопаем! У меня есть доверенность на машину, купим тебе загранпаспорт и… С какой бабой я познакомился в казино в Люксембурге! Если бы не эта сука!

Воспоминание о бабе из Люксембурга повергло Эпоксида в настоящее Еврепидово отчаянье. Он продолжил рыдания на груди у Лени, забыв, что она альфа и омега, то есть причина и следствие его отчаянья.

И за рулём, пока Лени и Леон складывали в сумки провизию, Эпоксид продолжал рыдать, тупо глядя в стекло.

А когда пришла пора ехать, выяснилось, что он заснул.

Если бы не знать наверняка, что Эпоксид нахлебался самогона, оказал пожилой Лени услугу, входящую в прейскурант услуг, оказываемых водителем по найму из малого предприятия «Желание» таким клиенткам, как Лени, можно было бы подумать, что отрок-пастушок задремал под сенью цветов и дерев, таким кротким, безгрешным и чистым сделалось во сне лицо Эпоксида.

Беспозвоночно размазавшегося, его с трудом переместили на соседнее сиденье.

Лени повела сама. Но и она была изрядно пьяна. Разворачиваясь на поляне, снесла стог. Выезжая на усыпанное щебнем шоссе славно пошерстила кусты на обочине.

После чего законопослушно поползла по шоссе со скоростью тридцать километров в час (такая была указана на знаке), вызвав у едущих следом великую ярость. Но страх потерять лобовое стекло был сильнее, поэтому они не решались обгонять по щебню, лишь отчаянно сигналили. Встречная полоса была пустынна. А за Лени муравьиной цепочкой ползло десятка три, наверное, машин. Когда щебень кончится, подумал Леон, они расправятся с нами покруче хачиков!

Так бы оно и случилось, не проснись Эпоксид.

— Сцепление полетело? — прохрипел он.

— Найн, — ответил Леон. — Был знак — тридцать километров, вот и едем тридцать километров.

Не слушая Лени, Эпоксид надавил на тормоз, выскочил из машины, обежал, плюхнулся на место водителя, грубо потеснив Лени.

Муравьиная цепочка осталась далеко позади. Только щебень колотил по днищу, как в тамтам. Но ранящий днище чужой машины щебень мало беспокоил Эпоксида.

— В этом сраном Нелидове, — сказал Эпоксид, когда промелькнул указатель «Нелидово — 10 км», — очень приличная валютная гостиница. В парке.

— Уже валютная? — Леон вспомнил молодого, подтянутого подполковника с римским именем Валериан, подарившего отцу инфракрасный танковый прицел ночного видения. — Ещё недавно можно было за рубли.

— Теперь твёрдо за доллары, — сказал Эпоксид.

— А я не сберёг! — чуть не разрыдался по прицелу, совсем как Эпоксид по бабе из Люксембурга, Леон.

— Собственно, я могу поспать в машине, если, конечно, можно, — сказал Леон.

— Она вообще-то прижимистая, — покосился на Лени Эпоксид. — Но заплатит, наверное.

— У тебя нет долларов? — спросил Леон.

— Номер — сто за сутки, — вздохнул Эпоксид. — Дорого. У неё полный расчёт с предприятием в Москве. В Европе и здесь она платит с кредитной карточки. Не боись, придумаем что-нибудь!

Определённо впервые в жизни Эпоксид собирался (если собирался) платить (доллары!) за чужого человека. Теперь Леон не сомневался: Господь избрал его, Леона, орудием для исправления Эпоксида. Он, Леон, как Пушкин лирой в народе, пробуждал в Эпоксиде чувства добрые. «Вот только обо мне Бог не подумал, — обиделся Леон, — о моём достоинстве. Мне противно быть нищим!»

И ещё подумал, что одному Богу известно: заплатит Эпоксид за него или нет, и вообще, что у него на уме.

«Внимание! Вы въезжаете в свободную экономическую зону Нелидово!» — трепыхалось полотнище на въезде в город. И чуть подальше: «Данлоп» — лучшие в мире автомобильные покрышки!»

Леон вспомнил: раньше тут был красочный, с налитым, ветвистым, как рога мужа неверной жены, колосом и шестерёнкой стенд — «Совхоз «Ждановский».

В остальном Нелидово пока оставалось прежним. Ни людей, ни скотины, ни птицы. Впрочем, это могло объясняться поздним временем прибытия путешественников в свободную экономическую зону. Жители отдыхали, готовясь к новому, теперь свободному, трудовому дню.

Над райкомом-горкомом более не реяло пролетарское красное знамя. Над серой бетонной коробкой полоскался квадратный белый флаг, на котором в сумерках угадывалась крупная круглая ушастая розовая голова. «Неужели… Хрущёв?» — изумился Леон. При более пристальном рассмотрении выяснилось, что это свиная голова. Сверху в иероглифах, как в короне, а снизу в кириллице, как в бороде: «Сосисочный фарш «Великая Китайская стена».

По-прежнему неизбывное сиротство разливалось над Нелидовом, как неизбывная Божья Благодать. Но если ещё недавно — в лозунгах и кумачах — сиротство претендовало на некую всемирную мессианскую идею и, следовательно, хотя бы как болезнь заслуживало чисто умозрительного сочувствия, теперь, очистившись от кумачового мессианства, оно не претендовало ни на что, кроме нищеты, и не заслуживало ничего, кроме презрения.

Какие, к чёрту, покрышки «Данлоп»? Какой сосисочный фарш?

Как раньше лгали красные лозунги, так теперь — рекламные щиты. Но если прежняя (насчёт коммунизма) ложь лежала в сфере нематериальной: кто его знает, будет он или не будет, воля Божья неисповедима, нынешняя (насчёт «Данлопа» и сосисочного фарша) — исключительно в материальной, а потому была куда более оскорбляющей и циничной. Раньше (хотя бы из чувства противоречия) можно было прикинуться, что веришь. Прикинуться сейчас означало расписаться в полнейшем собственном идиотизме.

А между тем огромное количество людей прикидывалось и расписывалось. Как раньше девяносто девять процентов — за нерушимый блок коммунистов и беспартийных, так теперь столько же за… что? Рекламу «Данлоп» и китайской тушёнки?

Уже стояли у бывшей партийной, а ныне валютной гостиницы в парке, и пожилой помятый гостиничный бой заносил сумки в холл, успевая бросать неодобрительные взгляды на Леона. Бою не нравились серенькая его одежонка, брезентовый рюкзачок.

На месте администратора сидела молодая женщина с высокой причёской и каменным лицом. Леон узнал в ней свою соседку в райкомовско-горкомовском зале, где выступал отец. Она тогда прилежно конспектировала. Не помогло? Или, напротив, помогло? Служить администратором в валютной гостинице по нынешним временам было всё равно что раньше заведовать отделом в райкоме.