И мечтаю, чтобы Лизок не вернулась.
Готовлю жаркое, открыла книгу и шпарю по ней. На готовку я ловкая. А места себе не нахожу по двум причинам: с одной стороны, рада возвращению Кости, я же его не видела целый месяц, с другой — от всех наших дел голова кругом.
С тех пор как у Кости появился отец, прошло три месяца: зима сменилась весной, а весна летом. Никогда раньше я не видела Костю таким веселым. Он даже один раз пригласил меня в кино. Я сидела с ним рядом в темном зале, и у меня все время кружилась голова: а вдруг он в темноте положит руку на мое плечо, то есть обнимет — что тогда? Но он меня не обнял. А однажды он шлепнул меня по заднице и засмеялся: «Ты, — говорит, — скоро из лягушонка превратишься в принцессу, как в сказке». А я ему: «Дурак!» — хотя было приятно, что он меня шлепнул. Не знаю почему. Потом про это я рассказала Глазастой, у нее глаза от удивления стали круглыми. Она подумала и говорит: «Хороший знак». И я тоже надеюсь.
А Глебов, папаша его, мне очень показался. Степаныч заметил, что Костя совсем не похож на Глебова. Подозрительный оказался. Видно, ревнует. А по-моему, они похожи: носы одинаковые и оба, когда волнуются, слегка заикаются.
Между прочим, Лизок тоже изменилась за этот месяц. Можно сказать, ее подменили. Ах, Лиза… Лиза, Лизок. Куда умчалось твое веселье? То она мрачно выскакивает к лифту, не замечая меня, что сроду с ней не случалось; то вдруг расфуфырится и летит куда-то сломя голову; то по ночам печатает, печатает, печатает… Один раз я по часам проверила: в час ночи она печатала, я легла спать, а будильник поставила на четыре, он зазвонил, я ухо к стене — а она все вкалывает! Степаныч спрашивает: ты, дочка, заметила, Лизавета какая-то не такая?.. И смотрит на меня. Заметила, говорю, но не более того, не распространяюсь. Не хочу с ним обсуждать Лизу, чтобы зря не мучить его. А сама размышляю — странная у нее жизнь. Ну то, что судья к ней захаживает, — это нормально. А почему к ней шляется шофер Судаков? Мужики на нее летят, как пчелы на цветок. Она поэтому и замуж не выходит. То все время будет один, а тут — смена караула. Клево.
Однажды она врывается к нам, а у меня Ромашка. Ну, она слегка тушуется, вижу, ей неохота при посторонних свою просьбу выкладывать, но надо позарез, поэтому, поколебавшись, спрашивает:
— Девчонки, вам все равно, где сидеть?
Мы молчим.
— Посидите у моего телефона.
Вешает нам лапшу на уши: мол, я такая важная персона, мне обязательно будут звонить. Приходим, садимся, ждем, когда она уйдет. А она намылилась, но тянет, причесывается перед зеркалом, хотя вся в аккурате, губы перемазывает, пудрится. Наконец берет сумочку и говорит:
— Ах да… Главное забыла. Позвонит Борька… — Догадываюсь, она так судью называет. — Скажи ему… — Замолкает, не знает, что ему сказать. Правду нельзя, а вранье не придумала.
Незаметно подглядываю за ней, вижу, как у нее ломаются брови, образуя два шалашика над тоскливыми глазами. Мне ее жалко, что она не может придумать вранья, если ей это надо. А Ромашке начхать на Лизу, рассматривает ее с удовольствием, упивается ее растерянностью.
— Ну, в общем, передайте ему, что я ушла, — мучается Лизок. Снова замолкает, ходит по комнате, на нас не смотрит, даже в свое любимое зеркало не заглядывает, когда проходит мимо, вся сникает и со злостью произносит:
— Ну ни черта в голову не лезет!
— А мы зачем?.. У нас мозги свежие, молодые, мы за вас придумаем, — елейным голоском предлагает Ромашка. — Скажем, вы уехали, чтобы передать Косте оказию. Скажем, надо было срочно, чтобы не опоздать. Он же на это обязательно клюнет. Элементарно.
— Ты права, — неохотно соглашается Лизок. — Так ему и скажите. — И уходит.
Возвращается поздно, часов в десять, и не одна, а с мужиком. Прижимаю ухо к стенке, слушаю — нет, не судья. Во дает, думаю! Тот ей звонит, он раз сто звонил, пока мы с Ромашкой у нее сидели, а она нового приводит. Она же мне сама рассказывала, что судья в нее врезался. Да это видно невооруженным глазом. Например, идем мы по улице, судья навстречу по другой стороне. Сразу рвет к нам, как псих ненормальный в отключке, чуть встречный мотоцикл не сбивает. Правда-правда, хотел взять его на таран. Мотоциклист еле спасается, объезжает его, делает зигзаг, выскакивает на тротуар. Лизок хохочет. Прохожие на нее оглядываются. Ей хоть бы что: ей весело, она и хохочет. А я зажимаюсь. Судья на меня ноль внимания, только на нее. Смотрит, смотрит, без отрыва.
— Лиза, — говорит, — как удачно я тебя встретил, хорошая примета для меня!
Ну, конечно, она сияет. От сияния классно смотрится. Вот бы такой стать, тогда бы Костя мне всякие слова говорил. Хохочу, что думаю про это. Они смотрят на меня, что это, мол, с ней, чего она ржет, дурочка? Краснею и, конечно, тут же начинаю улыбаться своей кретинской улыбочкой. Хоть бы провалиться сквозь землю. Еле сдерживаюсь, чтобы не убежать.
А теперь она чужака приводит, слышу через стену его влезающий в ухо хрипловатый басок: «та-та-та», словно он закрывает рот пустой банкой и лопочет в нее, ни слова не разобрать. Думаю, в лучшем случае Судаков. И что повадился? На хрена он ей сдался, спрашивается? Может, про нас выведывает? Она ему что-нибудь ляпнет, и он все поймет!
Завожусь, дрожу, так меня и подмывает зайти к ней. Повод-то у меня есть — Глебов звонил.
— Зойка, перестань грызть ногти! — вопит Степаныч. — А то врежу.
Перестаю. Руки сцепила на груди, чтобы не грызть. Начинаю еще больше психовать, не выдерживаю — и к ней. Звоню — думаю, сейчас она меня ошпарит, хочу отступить, но стою, не убегаю.
Открывает — от нее духами и вином.
— Теть Лиз, — говорю, — судья звонил.
А она палец к губам: мол, молчи, дуреха, а сама:
— Входи, — говорит, — Зоечка, детка! — Хватает меня и тащит в комнату.
Вижу, мужик сидит ко мне спиной, не поворачивается: понимаю, ему неприятно, что я пришла и разрушила их теплую компанию. Нарочно громко чихаю, будто простудилась, и говорю: «Здрасте».
Надо отвечать, а он не оглядывается, неохота ему почему-то засвечиваться и показывать свою физиономию.
Лизок пододвигает мне стул и заботливо предлагает:
— Зойка, ты простудилась. Выпей-ка чаю с малиной. — Лезет в буфет, достает банку с