Читать интересную книгу Господь - Романо Гуардини

Это не значит, однако, что сомнение – признак начинающегося распада веры. В любое время могут появиться вопросы, вызывающие тревогу, тем более что за сомнениями ума большей частью скрываются муки сердца. Пока вера еще не перешла в видение, она всегда будет подвергаться нападкам и должна отстаивать свое существование; тем более в наше сверхпросвещенное время с его разъедающим скепсисом, когда вере так часто недостает полноты созерцания и опыта, отчего ей и приходится держаться одними только силами верности. Но и помимо этого существуют глубокие вопросы, вновь и вновь всплывающие после каждого мнимого решения, смысл которых не в том, чтобы их решать, а в том, чтобы жить ими, что все более очищает веру их носителя.

7. СПРАВЕДЛИВОСТЬ И ТО, ЧТО ЕЕ ПРЕВЫШАЕТ

По восточному обычаю, Иисус часто говорил притчами. Притча обращена к людям, мыслящим образно. Она приводит в движение силу воображения и этим проясняет смысл сказанного. Но притча передает его не однозначно, как учение, оперирующее понятиями, а многократным переплетением взаимосвязей, как в жизни. Истина жизни говорит многими голосами, ясными и приглушенными тонами. И она в движении: слышен то один голос, то другой. Соответственно этому и в притче есть нечто струящееся. Ее не всегда можно себе уяснить. В час невосприимчивости она не говорит уму ничего. Она может даже тормозить понимание и, таким образом, служить темной тайне, о которой Иисус говорит: «Потому говорю им притчами, что они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют. И сбывается над ними пророчество Исаии, которое говорит: „слухом услышите, и не уразумеете; и глазами смотреть будете, и не увидите. Ибо огрубело сердце людей сих, и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами, и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем, и да не обратятся, чтобы Я исцелил их“ (Мф 13.13-15). Большинство притчей Иисуса мы слышали часто, и они всегда были облечены авторитетом Господа, поэтому может статься, что мы не отдаем себе ясного отчета в том, какое, собственно, впечатление они на нас производят. Мы не замечаем в этом случае, что нечто в нас восстает против притчи, но сопротивление перекрывается авторитетом. Притча содержит в себе явно неоднозначный, противоречивый смысл, который должен был бы развиваться, так сказать, драматически. Противоречивые изречения и противоречивые слова должны были бы выявиться и столкнуться – тогда прояснился бы полный смысл. В этой главе мы займемся двумя, не раз слышанными, но далеко не простыми притчами и постараемся раскрыть их смысл во всей его многогранности. Мы имеем ввиду повествования о блудном сыне и о хозяине виноградника. При этом мы вновь вернемся к тем мыслям, которые занимали нас в первой главе второй части, где шла речь о Нагорной проповеди.

Первую притчу мы находим у Луки (Лк 15.11-32). У человека два сына. Однажды младший является и просит своего наследства, – может быть, с материнской стороны. Он, очевидно, достиг совершеннолетия, и отец обязан выделить ему его часть. Получив деньги, он покидает страну и скоро проживает их. Тогда он впадает в нищету, не находит никакого заработка и, в конце концов, должен удовлетвориться возможностью пасти свиней в имении богатого землевладельца, причем не следует забывать о презрении, которое вызывает у слушателей соприкосновение с этими, согласно закону, нечистыми животными. При этом у несчастного человека нет даже самого необходимого для жизни, так что он завидует животным, которым дается вдоволь грубой пищи. Так он начинает понимать, как хорошо ему было дома, как хорошо живется даже работникам его отца, который, как видно, справедливый человек и заботится о своих людях. Тоска по родине пробуждается в нем, и ему становится до боли ясно, каким глупцом он был. Вместе с этим чувством появляется, однако, и нечто более глубокое – сознание, что он погрешил против чего-то, требующего благоговения и верности. Он решается отправиться домой и готов служить наемником там, где он потерял сыновнее право. Но его возвращение оказывается совсем иным, чем он ожидал. Отец спешит ему навстречу, отвечает на слова самоуничижения знаками любви, оказывает ему почет как знатному гостю, и скоро праздничное ликование наполняет весь дом. Тут приходит с поля старший сын, слышит радостный шум, осведомляется о его причине и негодует. Он упрекает отца, напоминая, как верно он ему служил, как мало нашел благодарности и как вопиюща проявленная к нему несправедливость. Но отец возражает: «Сын мой! Ты всегда со мною, и все мое – твое. А о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв, и ожил; пропадал, и нашелся».

Как действует притча на нас? Если наше отношение определяется не тем, как она толкуется в проповедях и в учении, то мы не можем не сказать: старший брат прав. Видимо, у него по этому случаю прорывается старая обида. Младший был, возможно, одаренным, обаятельным человеком, который быстро завоевывал расположение людей. У него была фантазия и веселый нрав, с легким сердцем он и брал и давал. Трудовая жизнь в отцовском доме ему наскучила, и он отправился искать приключений. А у старшего был серьезный нрав. Может быть, он не умел как следует выражать свои мысли, и в нем было нечто неуклюжее, грубое, так что младший, любимец отца и всех окружающих, все время оттеснял его на задний план. Вместе с тем, все заботы ложились на него, и ему приходилось несладко. Отец, вероятно, никогда не задумывался над тем, что замкнутый старший, все время только работавший и заботившийся обо всем, тоже хотел радостей, поскольку он и не заикался о каких-либо просьбах, тогда как младший бездумно претендовал на все и растрачивал так же легко, как и получал. Как иначе понять горечь упрека, что отец ни разу не дал старшему хотя бы самое малое животное из стада, чтобы он мог угостить своих друзей? Когда затем его брат ушел с половиной наследства, в его сердце запали обида, горечь, презрение. А теперь бездельник возвращается, промотав все, и его принимают как князя! Нет, старший брат прав в своих упреках! И возражение отца явно не произведет на него большого впечатления.

А если бы отец с ним согласился? Если бы сказал вернувшемуся: «Ступай своей дорогой! Ты получил то, чего хотел!»? Тогда справедливость была бы восстановлена. Уязвленное чувство брата было бы удовлетворено... В самом деле? Полностью? Нет, конечно, если он хороший человек. Из чувства, что теперь все в порядке, родился бы упрек. Он пытался бы заглушить этот голос и все же не мог бы от него отделаться. Образ брата стоял бы у него перед глазами, и он чувствовал бы, что упустил святую возможность.

Справедливость хороша. Она – основа существования. Но есть нечто выше справедливости – сердце, свободно раскрывающееся в доброте. Справедливость однозначна, но, если сделать еще только один шаг по этому пути, она становится холодной. Доброта же – подлинная, сердечная, коренящаяся в самом характере – согревает и высвобождает. Справедливость наводит порядок – доброта же творит. Справедливость служит тому, что есть – доброта же создает новое. В справедливости дух ощущает удовлетворенность восстановленным порядком, – из доброты же исходит радость творческой жизни. Потому и сказано, что на небе больше радости об одном кающемся грешнике, чем о девяноста девяти праведниках, не нуждающихся в покаянии. Над глупой и злой человеческой деятельностью доброта возводит высокий, светлый, просторный купол. Если тогда является справедливость и настаивает на своих притязаниях, то она становится отвратительной, – это ведь и звучит в слегка осуждающем тоне, в котором говорится о «девяноста девяти праведниках» – этом нагромождении справедливости, таком упорядоченном и деловитом, но гораздо менее ценном, чем одно-единственное покаяние, о котором радостно поют ангелы (Лк 15.7).

Присмотримся же наконец повнимательнее: не протестует ли справедливость, собственно, против самого покаяния? Человек, застывший в своей справедливости, – согласен ли он в глубине души на обращение грешника? Нет ли у него чувства, что тот ускользает от правил порядка? Не кажется ли ему вполне правильным, чтобы творивший неправду остался замкнутым в своей неправде и был вынужден нести последствия? Не ощущает ли он обращение как ловкий ход, который восстанавливает живое сердце против справедливости? Что же это такое, если бродяга, растративший все, теперь становится к тому же добродетельным и тем самым уходит от наказания? При подлинном обращении человек действительно вырывается из рамок справедливости как таковой. Здесь есть творческое начало, и притом идущее от Бога: ведь вера говорит нам, что грешник сам по себе не может обратиться. По логике зла всякая неправда переходит в ослепление; это последнее опять превращается в неправду, а новая неправда ослепляет еще больше. По этой логике грех производит тьму и смерть. Обращающийся прорывается сквозь это сцепление. Тут уже действует благодать, и когда на небе «радуются об одном обратившемся грешнике», то это ангелы рады победе Божией благодати... Действительно, чем дольше думаешь обо всем этом, тем яснее чувствуешь, что, в сущности, когда происходит обращение, для чувства справедливости как таковой это означает соблазн! Справедливости грозит опасность проглядеть то, что вышнее: царство свободы и творческой любви, изначала ную силу сердца и благодати. Горе человеку, который захотел бы жить только справедливо! Горе миру, в котором все было бы устроено только по справедливости!