с Герой ездить не разрешается. Мы до сих пор поднадзорные и должны жить на химии… Как на поселухе. Ну, ты знаешь. Они сказали, что Дуссе-Алинь скоро снова будет спецпоселением. Герку послали восстанавливать мерзлотную станцию. Я по хозяйству. А ты как здесь оказался? Ты охотник, Костя?
– Нет, – ответил Костя, – я истопник тоннеля. И я тебя ищу.
Сталина ловко, не стесняясь Кости, спрятала грудь в кофточку и поправила пряди волос, нависшие над лицом.
– Да ладно, Костя… Ищет он! Все быльем поросло.
Она подошла к нарам и наклонилась над Костей.
Он потянулся ладонью к лицу Сталины.
Хлопнула дверь в сенцах.
Вошел Кауфман.
– Очнулся, охотничек?! Как это тебя угораздило?
Следующая сцена будет такой.
Прошло время, и нога у Кости стала подживать. Но он делал вид, что ему по-прежнему трудно вставать и передвигаться по избушке.
Ему нравится, что Сталина помогает ему умываться, кормит чуть ли не с ложечки. Он выжидает, когда она наклонится над топчаном, где лежит Костя, и в вороте платья будут видны ее по-прежнему тугие груди.
Костя побрился опасной бритвой. В хозяйстве нашлось несколько бритв и кисточек для взбития пены. Кауфман брился с завидным усердием каждое утро. Зачем бриться мужику в тайге?! Герхард, видимо, дисциплинировал себя.
Щеки Кости налились румянцем, а черный чуб пошел прежней, чалдоновской, волной. Да и у Сталины глаза заблестели. Она уже сидит на краю постели, позволяет Косте гладить свою руку. Пока только до плеча.
Сидят как голубки, воркуют… Многое вспоминают.
Кауфман дома не бывает. Каждое утро он уходит в маршрут за пробами грунта и за своими мхами. Маршруты становятся все длиннее.
А Кауфман все неразговорчивее.
Как-то, наклонившись, она не выдержала и припала на грудь Кости.
Охнуть не успела. А Костя не растерялся.
Да Сталина сильно и не сопротивлялась.
Завозилась и заплакала Настя в кроватке.
Сталина подхватилась, распеленала девочку, положила рядом с собой.
Настя сразу развеселилась, загукала, ползает по топчану, хватает мамку и чужого дядьку за голые пятки. Костя заметил, как Сталина потихоньку, голой ступней, отталкивает девочку. Костя засмеялся. Ловко, хоть нога-то по-прежнему в шине, соскочил с нар и посадил Настю на коврик.
Лохматую медвежью шкуру, лежащую у кровати.
Отметил про себя: «Герыч-то не промах… На медведя ходит!»
Сталина, простоволосая и полуголая, опершись на руку с удовольствием смотрит, как Костя возится с Настей. Из-под топчана выполз Кучум, наблюдает за Настей и хозяином. Собака не рычит, а лишь слегка скалится, обнажая сахарные клыки. Костя подзывает лайку и строго говорит:
– Будешь охранять… Это наша дочка.
Кучум прижимает уши.
Сталина неслышно плачет. Мы видим, как слезы текут по ее щекам.
Настя хватает Кучума за уши, треплет, пытается залезть на собаку и, довольная, хохочет. Кучум виновато глядит в глаза хозяина, повизгивает, но не уворачивается. Кучум – помесь волка с лайкой. Одним хапком рвет горло кабарги.
Из желтого радиоприемника «Амур», обмотанного черной изолентой, сквозь треск и завывания прорезается голос московского диктора:
«Закончился двадцатый съезд партии! С отчетным докладом выступил Никита Сергеевич Хрущев. Съезд осудил практику отрыва идеологической работы от практики коммунистического строительства, идеологического догматизма и начетничества! Съезд указал, что гражданские войны и насильственные потрясения не являются необходимым этапом пути к новой общественной формации. На съезде с речью выступил товарищ Анастас Иванович Микоян, который раскритиковал сталинский Краткий курс истории ВКП(б), отрицательно оценил литературу по истории Октябрьской революции, Гражданской войны и Советского государства…»
Сталина вскакивает и бросается к приемнику. Пытается поймать уплывающую радиоволну. Но из приемника вновь раздается треск.
Хочется услышать главное.
Но главного тогда еще не передавали по радио.
Зато теперь известна точная дата происходящего на заимке. 25 февраля 1956 года. В тот день на закрытом утреннем заседании Н. С. Хрущев выступил с докладом «О культе личности и его последствиях». Культ личности Сталина впервые был осужден публично. В докладе также поднималась проблема реабилитации партийных и военных деятелей, репрессированных при Сталине. Смягченный вариант доклада обнародовали в качестве постановления Президиума ЦК КПСС 30 июня 1956 года. В Советском Союзе доклад опубликовали полностью, спустя более чем тридцать лет, только в 1989 году, в журнале «Известия ЦК КПСС».
Сталина оборачивается и видит: Кучум поднялся и осторожно ходит по избушке. Настя вцепилась в его шерсть и ходит рядом.
Это ее первые шаги.
Костя говорит, как бы извиняясь:
– Ей сколько? Девять месяцев? Девочки начинают ходить раньше пацанов. Мне мать рассказывала, что я вообще пошел в полтора года.
В сенцах раздаются шаги. Входит Герхард. Обметает веничком снег с торбозов, снимает с плеча двустволку и вешает ее на гвоздь у двери. Потом проходит в комнату и тяжело, как старик, садится за стол.
Протягивает ноги в торбозах.
Говорит Сталине:
– Помоги стянуть… Совсем сегодня ухайдокался.
Сталина встает перед ним на колени. Помогает снять меховые сапоги.
Как бы между прочим Кауфман берет со стола Костин пистолет, загоняет в рукоятку обойму. Предохранитель не щелкает.
– У тебя предохранитель сбоит, – говорит Герхард и передергивает затвор, – смотри, не отстрели себе яйца!
Он думает, что Ярков носит пистолет на поясе. Бывали случаи, когда предохранитель сбрасывал и люди ненароком стреляли себе в ногу.
Или – в пах.
Костя насмешливо отвечает:
– Себе ни за что! А кому-нибудь другому – запросто!
Сталина встает между ними. Забирает у Кауфмана пистолет и протягивает его Косте. Он прячет парабеллум в брезентовый карман-кобуру под мышкой.
Долго и тяжело Герхард смотрит на них:
– Ну и что же мы теперь будем делать, господа энкаведы?!
Кауфман закуривает короткую трубку, эвенкийскую.
И выходит на крыльцо.
Костя хрипло говорит Сталине:
– У меня есть золото… Я намыл по ручьям. Возвращайся ко мне. Ты его все равно не любишь. Настю я в обиду не дам. И Егорка будет жить с нами. Не пропадем.
Сталина зябко кутается в пуховую шаль.
– При чем здесь золото, Костя! О чем ты говоришь… Он спас меня и Егорку от смерти.
– Расскажи, какой он?
– Кто?
– Егорка.
Сталина улыбается.
– Ну какой?! Упрямый. Брови на лбу черные, сросшиеся. Чалдон – он и маленький чалдон! Про тебя я ему уже рассказала. Два дня ходил смурной. Но Герхарда по-прежнему зовет отцом.
Через месяц Костя уходит из домика мерзлотной станции. Он идет, прихрамывая, опираясь на палку. Нога срослась кривовато, и теперь Костя – колченогий. Так в его шахтерском поселке, на Ургале, мальчишки дразнили хромых фронтовиков. Ничего! Товарищ Сталин был сухорукий, а он будет – колченогим. Костя знает, что Сталина любит его и такого.
Сталина вышла Костю проводить. Обнимает за шею, шепчет:
– Когда придешь?
Костя недолго думает.
– Когда его не будет дома, ставь на окошко герань. Я издалека, из распадка, в бинокль увижу. Хоть завтра приду! – Он смеется: – Доковыляю… Дойти не смогу – приползу! Теперь так всегда будет.
И крепко, в губы, целует Сталину.
Костя сильно спешит. Он подходит к тому месту, где кулёмка сбила его с ног, а река подхватила и кинула на камни. Старательский лоток лежит на