За долгие годы старик сжился со своими сельчанами. Печальна была его одинокая старость. Вся его жизнь прошла в этом убогом селении, заброшенном на окраине страны. Раньше, когда он был более крепок, он сам обрабатывал свой клочок земли; теперь старик был слаб и жил на приношения земледельцев, уделяющих скудные свои жертвы служителю Исиды.
Он был рад обществу скульптора и дивился про себя, как забитый крестьянин за короткие годы превратился в известного мастера. Жрец без конца расспрашивал своего гостя о жизни большого города, о храмах, о жизни ремесленников, о таинственной усыпальнице, которая так долго строится. Да и скульптору он много рассказывал интересного, о чем узнал за долгую жизнь.
Жрец часто переписывал обветшалые свитки. Руабену нравилось смотреть, как после неторопливого омовения рук с морщинистой темной кожей он разводил в каменной баночке краску. Лицо старика становилось вдохновенным, движения медлительными и торжественными. Затем он произносил молитву богу Тоту, научившему людей великому искусству — записывать мысли и читать их. Благоговейно развертывал старый свиток, проверял тростниковую палочку и начинал писать на новом папирусе. Отец с сыном отрывались от своей работы и жадно, затаив дыхание, следили, как из-под тонких сухих пальцев появлялись красивые иероглифы. Палочка легко и послушно скользила по желтоватому папирусу, оставляя фигурки людей, животных, птиц и множество других красивых значков. Жрец изредка поглядывал на сияющие глаза мальчика, и его худое темное лицо озарялось улыбкой. И весь он был сухой, темный и морщинистый, прикрытый лишь белой полотняной повязкой на бедрах, да на тонких ногах были кожаные сандалии.
Но под высоким лбом светились умные печальные глаза, словно ему было горько от всех несправедливостей и печалился он от своего бессилия перед злом мира. И только когда он садился за свои свитки, печаль исчезала из его глаз. Взор становился лучистым, благоговейным, тонкие губы плотно сжимались. Казалось, он уходил куда-то в другой мир. Руабен и Пепи, боясь шевельнуться, следили за волшебными пальцами старика.
Но вот он заканчивал свою работу, посыпал написанное мелким песком, чтобы не размазалась краска, и аккуратно свертывал папирус. Затем укладывал его в ларец, где хранились свитки. После этого он указывал несколько значков мальчику. И пока Пепи мучился с упрямой палочкой, говорил серьезно:
— Чтобы стать писцом, надо несколько лет учиться. Да и после этого не всякий становится искусным. В школе писцов учеников бьют, чтобы заставить их быть внимательными: ведь надо запомнить несколько сот значков. И не просто запомнить, их надо уметь рисовать и читать.
Глаза старика блестят огнем вдохновения:
— А понимаешь ли ты, какое это чудо — дар бога Тота, научившего людей этим значкам? Воистину это — речь богов. С помощью этих священных значков мы сохраняем то, что не в состоянии удержать непрочная человеческая память.
Тот — бог письма, мудрости и науки — сделал наш народ избранником и поведал ему божественную речь, которой лишены другие народы. Жрецы свято охраняют этот дар богов. Много пользы приносит он нашей стране.
— А ты научи меня! — горячо просит Пепи. Его глаза, похожие на крупные черные миндалины, загораются и с надеждой смотрят на старика.
Но тот задумчиво покачивает головой:
— Трудно это, Пепи. Ведь вы с отцом скоро уедете и не вернетесь. Да и правильно. Бедный и заброшенный наш угол. Отец твой стал большим мастером и уж привык к городской жизни, здесь у вас ничего не осталось. Сколько успеешь, столько и выучишь. Может, в городе будешь учиться.
Руабен слушал его и задумывался. Пепи принимался за значки. Он огорченно следил за непослушной палочкой, которая упорно не подчинялась и развозила какую-то мазню. Удивительно, как легко получались такие красивые фигурки у старого жреца.
На глазах мальчика появлялись слезы. Но его учитель терпеливо брал руку мальчика и начинал водить своей по черепку.
Руабен знал много иероглифов от Инара и от других мастеров, которым часто приходилось высекать надписи на стенах и плитах в усыпальницах и храмах. Многие из них владели этим искусством не хуже писцов, а рисовали иероглифы даже лучше их.
Теперь он тоже загорелся желанием научиться писать и читать. Жрец охотно начал с ним заниматься. И Руабен, по обычаю всех писцов своего времени, вместе с учителем производил прежде омовение рук, потом они возносили молитву богу писцов Тоту, и, вооружившись палочками, писали или разбирали готовые свитки. Натруженные тяжелой работой, руки ваятеля отдыхали, только пальцы чуть дрожали, когда вместо резца в них была легкая тростинка. Но они были искусны во всем, к чему прикасались, а блестящая память цепко удерживала сотни значков самой разнообразной формы и значения.
Жрец дивился. «Таких понятливых учеников мне не приходилось видывать, — говорил он своему молодому другу. — Наш народ очень способный, но живет он в великой нужде и до тайн письма его не допустят. Это — большая сила, и ее в руки простому народу не дадут».
ВОЗМЕЗДИЕ
Писец Хати знал о ненависти односельчан, но жадность и жестокость в нем всегда побеждали трусость. Если жестокость разнообразна в своих формах, то жажда возмездия может быть не менее изобретательной. Хитрый писец не мог всего предусмотреть, как он ни старался.
По обычаю, спасаясь от жары, он спал на крыше столовой, расположенной выше других комнат.
Однажды он проснулся среди ночи от какого-то шороха. Прислушиваясь, повернулся на бок и почувствовал укус в ногу. Протянув руку, он вдруг с ужасом ощутил в ней что-то небольшое, извивающееся, холодное. Змея! Вопль животного страха разбудил всех домашних и соседей. Через две-три минуты испуганные слуги поднялись с факелами и осветили неприглядную картину: жалкий писец с толстым животом, обезумевший от страха, и свернувшаяся в клубок рогатая змея фи* [38] угрожающе подняла злую шипящую головку. Рослый слуга ловким ударом тяжелой деревянной палки раздавил виновницу, но она сделала уже свое дело.
Хати испускал ругательства и проклятья, но голос его становился тише. Яд оказывал свое действие, и господин уже не мог наказать нерадивых или зловредных слуг. Жена в страхе сидела у умирающего, не зная, как помочь ему. Крики и стоны его постепенно стихали. При свете факелов было видно, как синели его лицо и руки.
Разбуженные жители приходили на свет факелов, расспрашивали и притворно выражали сочувствие. Но кто-то, не видимый в темноте, проговорил:
— Справедливые боги наказали его, много зла наделал он сельчанам.