Дарку, по правде сказать, больше всего интересовал муж подруги. Мама говорила, что Санда вначале не хотела выходить за него, но когда стало известно, что у жениха полон погреб картошки, согласилась. Картофель сохранился у него в эту голодную зиму отнюдь не потому, что он был умнее других, а наоборот. В то время, как все люди старались заработать на сахарной свекле, муж Санды, лентяй и увалень, вместо того чтобы ухватиться за эту новинку, засадил, как обычно, поле картошкой. И оказалось, что он поступил умнее всех.
У мужа Санды были давно не стриженные волосы цвета соломы. Ясными, широко открытыми глазами и небольшим, таким контрастирующим со всей фигурой личиком он походил на дурачка из сказки. Разница заключалась лишь в том, что в сказках дурачки обычно женятся на принцессах, а сами со временем становятся мудрыми королями, этому же судилось всю жизнь просидеть в дураках. Другое дело, что Санда и в самом деле выглядела рядом с ним принцессой из сказки.
— Как ты могла выйти замуж за него? — спросила Дарка, хоть и отлично понимала, что порочить мужа в глазах жены по меньшей мере бестактно. — Ведь это на всю жизнь! Всю жизнь у тебя перед глазами будет торчать эта соломенная стреха…
Санда покраснела и пожала плечами:
— Подумаешь!
Она степенно, точно давно уже хозяйничает, приглашает Дарку, словно важную гостью, в светлицу.
Светлица — это даже не комната, а склад парадной одежды, обуви, зерна, пряжи и прочего. Прежде всего здесь никто никогда не живет. Комнатой этой пользуются лишь при таких выдающихся событиях, как свадьба, крестины или похороны. На чисто застеленной кровати уголками кверху лежит гора вышитых цветными нитками подушек, на которых никто никогда не спит. Они неприкосновенны, — спят в соседней комнатушке, на подушках, набитых овсяной соломой. В головах кровати, во всю ширину ее, стоит окованный железом сундук, расписанный красными петухами с неестественно голубыми глазами. Печь, разрисованная птицами и цветами, так чиста, что кажется бутафорской. На печи, обычно служащей постелью, стоят мешочки с зерном, узелки с мукой. В доме, несмотря на жаркую погоду, холодно и сыро, как в погребе. Сквозь маленькие оконца, украшенные вырезанными из цветной бумаги кружевами, солнце не проникает.
Дарку смущает поведение Санды: откуда и зачем такие церемонии между двумя давними подружками-соседками?
Дарка. хочет любым способом разрушить искусственную преграду, вставшую между ними. Ей кажется, что стоит заговорить с Сандой душевно-душевно и та не выдержит и снова станет прежней ее подружкой.
— Санда, — Дарка как будто не произносит слова, а поет, — почему ты со мной какая-то такая… словно ты меня забыла, отвыкла за то время, что я не была дома? Мне так жаль тебя, Санда!
Дарке жаль подругу, она улавливает какое-то отдаленное сходство между Сандиной и своей незавидной судьбой.
Но та неумолима. Она производит впечатление человека, лишившегося памяти после тяжелой болезни. Даркины добрые слова пролетают мимо, не задев сердца молодой женщины.
— Не говори мне «ты», ведь я замужняя… Это неприлично. Я тоже буду «выкать», ты теперь, поди, уже барышня… Люди услышат, что мы говорим друг другу «ты», станут смеяться…
— Опомнись, Санда! Что с тобой? Да как же я буду называть тебя на «вы»! Ты что, забыла?.. Ведь мы росли вместе. Да нас не только люди, а куры засмеют, если мы ни с того, ни с сего начнем «выкать». Какая ты стала странная… я тебя не узнаю.
— Не пристало, барышня! Что не пристало, то не пристало! Когда я в девушках ходила, так могло быть, а замужней женщине «тыкать» не пристало, хоть вы и барышня.
Я вон даже к родной сестре пойду ребенка крестить, чтобы перейти на «вы». С кумой уже никто не заговорит на «ты».
— Почему тебе так хочется, чтобы все величали тебя на «вы»? Разве ты от этого станешь другая?
— Как это почему? — повысила голос Санда, и лицо ее заострилось. — Вы еще спрашиваете? А гордость? У замужней женщины должна быть гордость. Погодите, выйдете замуж, сами узнаете.
— Я никогда не выйду замуж.
— Это почему же? Найдется такой, кто и вас посватает. Подождите немного. Хотите, барышня, я покажу вам свое приданое? Поглядите, что дала мне мама.
Дарка так поражена необычайным поведением Санды, что ее не интересует даже приданое. Но если Санде так хочется похвастаться перед «барышней», пусть…
Из открытого сундука в нос ударяет запах слежавшегося полотна, непроветренных кожухов и не то ладана, не то воска.
Санда с благоговением вынимает и показывает Дарке пожелтевшие от времени, расшитые густым черно-красным узором сорочки, желтые сапожки с яркими кисточками, пестрые домотканые «горботки» [41], шитые парчовой нитью, цветные пояса — «крайки» — длиной в несколько метров, праздничный убор на голову, желтовато-белое льняное полотно.
Дарка рассматривала это все без особого любопытства, хвалила из вежливости. Она была не в силах избавиться от гнетущего впечатления, вызванного встречей, потом Дарку словно осенило:
— Послушай, Санда, ну что ты мне голову морочишь! Ведь это же не твое приданое, а твоей мамы. Ты думаешь, я так глупа, что не вижу, какое здесь все старое, пропахшее плесенью? Зачем ты так делаешь, Санда? Ведь это не твое, а твоей мамы, правда?
Санда и не думала возражать.
— Конечно! Было мамино, а теперь мое. Больше девок у нас нет.
— А нового мама тебе ничего не справила?
— А откуда взять новое, барышня? Сказать не штука. Слава богу, что хоть такое есть. Мама получила это приданое еще от своей матери…
— А доносишь его ты… Хотелось бы мне посмотреть, как ты разоденешься и пойдешь в воскресенье в церковь.
— Бог с вами, барышня! Кто ж его станет носить? Пусть лежит. А вдруг господь пошлет мне девочек, откуда же я им приданое возьму?
— Значит, и твоя дочка не будет носить эти наряды и станет прятать их для своих дочек, да?.. — печально заметила Дарка.
— Что же поделаешь, барышня! Что поделаешь, если с деньгами становится все туже.
Да, на этот вопрос трудно ответить. Неужели и впрямь нет иного выхода и приходится мириться с обстоятельствами, каковы бы они ни были?
Неужто у этой молодой, с сильными руками женщины нет ни малейшей надежды, что жизнь ее может стать светлее, чем была у ее матери и бабки? Неужто она не ждет от своей молодости ничего большего, чем вдоволь картошки и хлеба?
И на минуту Дарке стало не только совестно за Санду, но и жаль ее. Жаль человека, в семнадцать лет думающего о вещах, которые понадобятся ему в старости.
Прав, ох как прав был домнул Локуица, когда говорил, что современный социальный строй не только разоряет людей материально, но и разлагает их морально, убивает веру в свои силы, отнимает надежду на лучшее будущее.
— Да ведь эти горботки и кожушки расползутся от долгого лежания, а ты бережешь их для своих внучек!
Санда осторожно, словно и впрямь ее сокровища могли расползтись в руках, укладывала добро в сундук.
— Ну и пусть расползаются, — сказала она равнодушно, — это ведь не для носки… Это так, лишь бы в сундуке лежало. Случается, что у женщин нет дочек, а только сыновья… Бывают и совсем бездетные. Такие не хранят ничего, а все изнашивают при жизни, и хоронят их в тех же нарядах…
— Скажи, с тех пор, как ты вышла замуж, тебе живется легче?
— Ну да, — печально проговорила Санда, — легче! Хорошо, хоть маму не надо слушать…
— Это почему же ты теперь можешь не слушаться маму?
— Моя мама уже не властна надо мной, раз я замужем. Другое дело, попади я к свекрови: тогда ее власть, а для моих я — уже отрезанный ломоть.
— А я не знала. Мне казалось, родная мать всегда…
— Не всегда, барышня. Родная мать — от колыбели до венца, а свекровь и муж — до конца.
— А он хоть любит тебя?
— А на что мне его любовь? Слава богу, не очень. А то бы не выдержала, если бы он то и дело лез целоваться слюнявым рылом. Любовь, барышня, приносит счастье, только когда и мы любим. Запомните это хорошенько.