Когда, после смерти Мариана, я сел за его письменный стол, на самом видном месте лежало несколько больших бухгалтерских книг, где витиеватым, но легко читаемым ткачёвским почерком были переписаны и осмыслены сотни ссылок, на чужие воспоминания, документы, исторические анекдоты и жизнеописания, уточняющие неподъемно огромный круг околопушкинской жизни на десятки лет до и на десятки лет после, а сам текст, ставший для меня чем-то сродни мифу, был спрятан где-то в дальнем ящике стола. Так мы его и не нашли.
Москва, 2007–2010 гг.
(По электронной почте) с комментариями Александра Калины
Бирбраир-младший – Лев Борисович:
Не уверен, что это была хорошая идея – попросить меня написать что-то. Но буду стараться. Я уже около 25 лет ничего по-русски не писал. Даже в записках домашнего пользования делаю такие ошибки, что представить себе невозможно. Типа: вопрос «ты спал?» пишется на смеси кириллицы и латинского алфавита. Так что сами расхлебывайте, если что. Кроме того, deadline вы назначили очень жестко. Но с другой стороны, когда бы его ни назначить, я собрался бы писать всё равно в последний момент. Короче, сейчас так сейчас.
А написать хочется… Марик Ткачёв в моей жизни сыграл заметную роль. Это забавно писать хотя бы потому, что встречались мы по-касательной. Никакой связи с литературным миром, где он жил, у меня не было и нет. Никакого «административного» влияния он не оказал (хотя не знаю, можно ли себе представить Мариана Николаевича, оказывающего административное влияние на что-то или на кого-то). Хотел в следующей фразе написать, что-де, мол, общих друзей у нас не было, но вспомнил, что это неверно! И еще как неверно. Итак, какую же всё-таки роль мог оказать непрактичный российский литератор на вполне практичного бразильского математика при полном несовпадении «сред обитания»?
Итак – первое. Дело в том, что Марик Ткачёв был в моей жизни с самого ее начала. Случилось так, что мой отец и он выросли в одной одесской комуналке (коммунальной квартире, если сможете, объясните читателям, что это такое, – мне трудно. Пробовал – не получилось.). И довольно близко дружили, как могут дружить два мальчика одного возраста, выросшие практически вместе. Между прочим, мне кажется, что это единственное, что у них было общего. Если бы не выросли вместе, вряд ли встретились бы и даже если бы встретились, вряд ли стали бы общаться. Хотя… нет, не могу ничего гарантировать.
Потом они учились вместе в школе. Потом была некая история про «Шипы и Розы». Понятия не имею, о чем шла речь. Стенгазета вроде бы… В те времена за стенгазеты много чего могло произойти…
– Далее Калина из Хилсборо по телефону:
В Одессе в то время было буквальное помешательство на чтении книг. Все читали. Более того, к этому времени на углу Дерибасовской и Решельевской у Центрального одесского телеграфа собирались так называемые вечерние книжники, и там обменивались книгами. Давали читать. Тогда трудно было достать книги, и поэтому читали много и все подряд. Читали и мы. А однажды, когда мы гуляли – Марик, Борька и я, – Марик завел разговор о том, что в старые времена до революции гимназисты издавали свои гимназические журналы, а теперь вот ничего такого нет. На что я и сказал, за чем же дело стало, давайте возьмем да и сделаем. Марик выразил согласие и написал много прозы и стихов для этого журнала. Я взял все это, отнес к машинистке, она отпечатала в пяти или семи экземплярах, я переплел, потому что умел это делать. Получилось где-то страниц пятнадцать, уже не помню. И я придумал название «Шипы и Розы». Получился такой юмористический журнал, альманах с эпиграммами на наших школьных товарищей, одноклассников с рассуждениями о том, какие они, и прочее.
В качестве примера я приведу стихи Марика, которые там были опубликованы:
Как грустно мне твое явленье.Весна – экзаменов пора.Какое чувствую томленье,когда до самого утра
с лицом печальным и унылымс учебником давно постылымс лампадой тусклой в сорок ваттзапомнилось только такО, долго ль мне еще томитьсяи много ли ночей не спать?И бегать темы узнаватьтуда, где школьников толпитсянарод, веселый и без брюк,вздымает руку гордый Дюк.
В Одессе был обычай: школьники перед экзаменами собирались на Приморском бульваре около памятника Дюку де Ришелье и обменивались слухами о том, какие будут темы сочинений на завтрашний экзамен. Дюк де Ришелье – благодетель Одессы и очень был популярен во всех одесских мероприятиях.
Наш журнал в пяти или семи экземплярах был пущен по рукам, и о боже! Что началось! Через четыре – пять дней журнал достиг недремлющего ока наших учителей и других окружающих. Описать невозможно, как наш нецензурированный, неразрешенный журнал смог проявить все! Заговор и тому подобное! Нас вызвали на комсомольское собрание. Марик был уже комсомольцем, а я по причине своих проказ был только кандидатом в члены ВЛКСМ. Причем настолько они нас обвиняли, что вспоминать об этом смешно и грустно. Достаточно сказать, что все обвинения сводились к обвинению в троцкизме. Причем здесь троцкизм?!
Дела врачей еще нет, а дух космополитизма есть. И все были безумно запуганы. Вдруг неподцензурные какие-то мальчишки взяли и выпустили журнал! Когда собралось комсомольское собрание разбирать наши стихи, то они не знали, что нам приписать! Тогда и возник троцкизм. Почему троцкизм? Я должен сказать, что и теперь я не знаю, что такое троцкизм, а тогда, в чем заключается теория Троцкого, мы не имели ни малейшего представления.
Но шухера было много, шума было ужасно много. После чего все это пошло в райком комсомола, и там нашелся один разумный человек, который сказал, что вы подняли шухер, какие-то ребятишки баловались, ну и бог с ними.
Марик и Борис отделались выговорами по комсомольской линии, а мне даже некуда было выговор выносить. Что касается меня, то за месяц-полтора до этого инцидента, я стал всего лишь кандидатом в члены ВЛКСМ, так как стрелял из рогатки в окно директора школы, промахнулся и разбил стекло, мне уже дали выговор. Так я никогда не стал комсомольцем, и слава богу!
Марика родители забрали в Кишинев, где он доучивался в девятом и десятом классе. Борька ушел в другую школу, а я остался один терпеть еще целый год. Когда после девятого класса я написал Марику, что ухожу в другую школу, Марик написал мне такие стихи:
Я из письма Бориса знаю,что ты к ним в школу перейдешь.Я твой поступок одобряю,все ж тех скотов там не найдешь,что в нашей школе обитают…
Ну а дальше что? Я всегда очень любил Ткачёва за его непередаваемое остроумие, за ясный, глубокий ум. Марик очень любил серьезную музыку, он первый уговорил меня пойти в одесский оперный театр.
Потом, когда я переехал в Москву, мы с ним снова встретились, и дружили до тех пор, пока я не уехал в Америку, а потом он приезжал ко мне сюда, и это продолжалось, пока Марик не ушел от нас. Так что, к сожалению, написать о том, какой это был остроумный, веселый, добрый человек, у меня не получается, не дал мне Господь никакого таланта литературного, увы, а что делать? Да и прошло 65 лет!
Февраль, 2014 г.
Не берусь судить. Никто мне про это ничего не рассказывал, я знаю лишь по намекам. Короче… вот так он появился в моей жизни. В двух лицах. 1-е – дядя Марик, с которым всегда было приятно разговаривать. Начиная со стандартных вопросов, которые маленькие дети задают всем всегда. «А почему…?» Что родители обычно на это отвечают? Правильно – отвечают «заткнись!». Или что-то бросают на ходу. Сам так делал. А вот дядя Марик говорил что-то особенное. Совершенно не помню, что именно. Типа: «That is how the things are!» Чувствуете разницу? Такой ответ создает ощущение сопричастности, единения. Конечно, тогда у него не было своих детей. Я вообще появился раньше детей друзей моего отца и был мальчиком, в отличие от моей сестры Светы. (Кстати, надо будет у нее спросить, появлялся ли Марик Ткачёв во времена ее детства. Так чтобы она запомнила… Но не об этом речь.)
Появлялся дядя Марик иногда в сопровождении людей из Вьетнама. К слову, о Вьетнаме. Но это совсем другая история, которая заслуживает быть помянута в этих воспоминаниях. Совсем дугие общие занкомые с Марианом Николаевичем. Совсем из другой жизни. Итак с этими вьетнамцами мы ходили в стандартный Гатчинский парк. Я стандартно уставал после какого-то времени. И меня кто-то из них, чаще всего кто-то из вьетнамцев, нес. Что это были за вьетнамцы – не помню. Скорее всего То Хоай, которого Марик больше всего переводил. С этим временем связаны воспоминания про книжку о кузнечике Мене, которую мне иногда читали. Но это Номер один. Номер два: «Ткачёв, о котором я больше ничего слышать не хочу». Фраза моего отца. Разумеется, в моей голове это было два разных человека.