нагнулся к тарелке, принявшись за еду с таким аппетитом, что Мотря не выдержала и рассмеялась:
— Ой, мамо, сколько же тебе вареников завтра готовить…
…Гости разъезжались и расходились…
У калитки Мотря задержалась, огляделась, быстро подбежала к стоявшему в стороне, скрытому тьмой, человеку, обвила его шею руками, крепко поцеловала в губы.
— Когда же, мое серденько? — шепотом спросил тот.
— Завтра утром, — ответила Мотря и скрылась.
Человек медленно пошел к крыльцу. Ему навстречу вышел с фонарем в руках Филипп Орлик, только что пожалованный званием генерального писаря.
— Пане гетман, — тихо и тревожно сказал он, — сегодня я доподлинно проведал, что Москва поручила Ваське Кочубею присмотр за вашей милостью…
Гетман находился словно во сне. Его губы что-то шептали, глаза светились нежностью.
— Вы слышали, пане гетман? — переспросил беспокойно Орлик.
— Да, слышал, — отозвался, наконец, гетман. — Ты напрасно тревожишься, друг мой… Этот присмотр Москвы учинен по тайному моему согласию…
— Как?! — изумленно воскликнул писарь.
— Поживешь — поймешь, — усмехнулся гетман и открыл дверь.
II
Помимо Анны и Мотри, у Кочубеев имелась третья дочь — Катерина, рыхлая, рябоватая двадцатилетняя девка, по лености редко выходившая из дому. Родители уже отчаялись выдать ее замуж, но несколько дней назад Катря неожиданно объявила, что за нее сватается казацкий сотник Семен Чуйкевич и, если ее за него не отдадут, она бросится в колодец. Как и где познакомилась Катря с Чуйкевичем, она никому не сказала. Мать для порядка пошумела на «бесстыжую девку», заперла ее в чулан, однако Семена Чуйкевича, происходившего из захудалого, но честного казацкого рода, приняли довольно ласково и объявили женихом.
По старым обычаям девки в казачьих семьях выдавались замуж по старши́нству, и Кочубеиха могла теперь вздохнуть свободно: дорога для младшей, начинавшей невеститься дочери была открыта.
Вот почему, пригласив на обед Андрия Войнаровского, она сегодня с раннего утра подняла на ноги весь дом. Дворовые бабы и девки с ног сбились, готовя кушанья, протирая посуду, убирая многочисленные комнаты кочубеевских хором, таская вещи из обширных кладовых и скрынь[17], но все же к обеду кое-что не было готово. Кочубеиха злилась, срывая досаду пощечинами, которые щедро сыпались на девок.
Собственно говоря, совсем другое злило Кочубеиху. Она чувствовала, что Андрий, бывший на четыре года старше Мотри, друживший с ней еще в детстве, теперь влюблен в нее, но что делалось в сердце девушки — того она не знала. А делалось там что-то неладное. Ночью, возвратясь из замка гетмана, Кочубеиха зашла в светлицу Мотри. Та, в одной рубашке, сидела на кровати, обхватив руками согнутые полудетские колени, и о чем-то думала.
— Ты почему не спишь? — спросила Кочубеиха.
— Просто так… Сейчас лягу, мамо, — ответила Мотря.
— А ты о чем говорила с Андрием?
— Не помню… Он что-то про заграницу, потом про отчизну рассказывал… — протянула, зевая Мотря. — Укрой меня одеялом, мамо. Я спать буду…
«Хитрит девка, скрывает что-то», — тревожно подумала Кочубеиха, укрывая и крестя дочь.
Утром же Мотри в постели не оказалось. Она куда-то исчезла. Правда, знакомых и родных у Кочубеев множество. Мотря и раньше любила чуть свет убежать куда-нибудь, но сегодня, кажется, могла бы и дома побыть. Не для себя же мать хлопочет…
«Ох, кабы беды не случилось, кабы, как с Катрей, не вышло», — думала Кочубеиха, собственноручно разделывая последние вареники.
А Василий Леонтьевич Кочубей тем временем сидел у окна, играл в шашки с Семеном Чуйкевичем. Василий Леонтьевич только что хотел сделать какой-то сложный ход, как мимо окон пронеслась запряженная четверкой лошадей позолоченная карета, лихо завернув к парадному подъезду.
— Жинка! Андрий приехал! — крикнул Кочубей, вставая и поправляя яркий турецкий халат.
Кочубеиха выскочила из кухни раскрасневшаяся и, на ходу снимая грязный фартук, заворчала:
— Вот у нас всегда так… у нас всегда так… Звать — зовем, а ничего не готово и встретить некому… Ох, глаза бы мои не видели… Ты что, словно пень, стоишь? — набросилась она на мужа, — Иди, иди, приветь Андрия…
— Иду, матка, иду, — покорно отозвался Василий Леонтьевич, направляясь к дверям.
Чуйкевич, бледнолицый и застенчивый молодой человек, двинулся за ним, но в это время двери распахнулись и неожиданно для всех быстрой, легкой походкой в комнату вошел гетман Иван Степанович.
Следом за ним впорхнула веселая, нарядная Мотря, но, увидев сердитую мать, опустила глаза, скромно уселась в уголке.
Любовь Федоровна бросила на дочь грозный взгляд:
— Ты где с утра пропадала?..
Но гетман договорить не дал. Он по-восточному приложил руку к сердцу и, ласково глядя на Кочубеиху, сказал:
— Не сердись, кума, крестница не виновата. Я ее дорогой встретил и прокатил за околицей. Грех на мне…
— Ты уж всегда, Иван Степанович, ее заступник, — глядя на жену, промямлил Василий Леонтьевич. — А девке того… негоже…
— Не пойму, Василий Леонтьевич, про что ты речь ведешь? — перебил его гетман. — Иль карета моя ныне срамной стала? Иль зазорно вам крестницу с гетманом видеть?
— Зазору нет, а того… другие осудить могут, — смутился судья.
— Никто не осудит, никто не посмеет, сам ведаешь, — уверенно произнес Иван Степанович.
— Слово, что ли, петушиное знаешь? — запальчиво вмешалась Кочубеиха.
— Знаю, кума, знаю. Об этом слове и беседовать хочу. Но наперед должен вам поклон отдать от племянника моего Андрия… По государевым спешным делам сегодня мною в Киев он послан и потому быть у вас не может… Прошу,